Пятнадцатый корпус генерала Мартоса беспрепятственно вошел в Янов. Пехота 
дивилась сгоревшим и еще дымившим домам. Витрины магазинов были разбиты, белые 
осколки рассыпаны и блестели на солнце. Золотой шпиль лютеранской кирхи, 
увенчанный золотым петушком, весело сиял. 

Солдаты крутили головами во все стороны, словно приценились к пограничному 
прусскому городу. Он был чистенький, несмотря на погром отступающими немцами, и 
легко можно было догадаться, как он выглядел вчера. Из некоторых окон 
трехэтажных домов свешивались белые простыни и полотенца, но жителей не было ни 
души, только какой-то старик в безрукавке и шляпе стоял на площади у ратуши и 
отвечал офицерам? 

- Вшистко спалили, пшекленты! 

Рядовые Полтавского пехотного полка Токарев и Байков шагали рядом, и оба 
радовались, предвкушая близкий отдых. Токарев при этом бранил немцев за то, что 
не пожалели город, а Байков их одобрял, правда, одобрял из корыстных 
соображений, ибо так ему было легче урвать вскоре что-нибудь и для себя. 

Токарев, носатый, большой, важный солдат, имел, несмотря на молодость, жену, 
двух детей, свое хозяйство. Его уважали взводный и ротный, знал даже 
батальонный. 

Байкова никто не знал, он держался подальше от начальства, а приказания 
исполнял неохотно, притворяясь тупым. 

Сейчас он нес в мешке ополовиненный свинной бок, напоминавший о себе жирными 
мухами, которые приманивались теплым сырым запахом. 

- Не оставляют нас в городе! - сказал Байков, когда миновали городские дома и 
без привычных российских пустырей и свалок, потянулся вдоль шоссе луг и стали 
видны каменные крепкие, но все же сельские постройки. - Другим добро 
достанется! 

- Да у тебя мешок занят, - ответил Токарев насмешливо, не давая ему даже в 
мыслях заниматься непотребным делом. 

- Ладно, - оказал Байков. - Не последний город. 

На ночевку остановились в польской деревне. Токареву и Байкову повезло, их 
определили на постой в хату, а многим выпало - просто под открытым небом, а 
ночи уже холодные. 

В польской деревне еще было и поспокойнее. Про германские предупреждали, - там 
воду травят, стреляют в спину, поодиночке безоружными не ходить. 

Разместились кое-как, и всюду заскрипели журавли, затрещали поленья, задымили 
кухни. 

Токарев в ожидании еды раздобыл колоду, налил в нее воды, стал мыться. Войны он 
не чувствовал и поэтому чуть удивлялся, опрашивая себя с тревогой: какая же 
она? От мучений, смерти никто не мог избавить, и он думал не о них, а о том, 
как сохранить опору среди надвинувшейся вольной злой стихии. Опору для души 
могло дать умиротворение перед черной бедой. Вое в руках Господа, думал Токарев,
 от судьбы я не уйду, поэтому надо делать то, что хорошо для души, и мне будет 
опора. 

И он выполнял свои обязанности - как перед командиром, так и перед собой: 
работал, молился, содержал себя в чистоте. 

Вымывшись, Токарев стал стирать рубаху и портянки, стараясь подольше сберечь 
маленький кусочек серого мыла. Оно едко пахло, и этот запах напоминал Токереву, 
что он один среди тысяч совсем чужих ему людей, и перед ним вставали образы его 
жены и детей. Было жалко их, себя, несобранного урожая. Хотя он знал, что 
сельское общество поможет, хотелось убедиться, хорошо ли помогли. 

Пока он стирал, у него перед глазами мелькал Байков, настраивавший посреди 
двора костерок. Потом потянуло дымом и мясным прижарком. Вокруг Байкова стали 
собираться солдаты, кто с пучком соломы в руках, кто со щепкой, кто так, без 
ничего. 

Токарев закончил стирать, тоже подошел к костру. С мяса текло расплавленное 
сало, трещало на огне. Он, как и все, с утра ничего не ел, сгрыз на ходу только 
один сухарь, и сейчас глядел на поджаривающуюся свининку с большим желанием. 

- Что, Федор? - спросил Бойков. - Хочется? А консерва у тебя есть? 

- Есть, - сказал Токарев. - Да разрешения нету.