- Rusisch Schwein, - мужским голосом произнесла баба и стала вытаскивать из 
ножен топилинскую шашку. Казак поднял здоровую левую руку, приподнялся и почти 
было схватил бабу за горло, но она ускользнула. Он успел схватить ее за кисть 
руки, вынимавшей шашку. И вдруг в его кулаке остался только обжигающий, режущий 
пальцы клинок. Он понял, что сейчас будет конец. Он вскочил на колени и 
поднимался на ноги, когда что-то острое вонзилось в горло, с хрустом сломав 
хрящи. Топилин схватился за горло, захрипел, и все кончилось, не стало молодого 
казака. 

Убивший Топилина переодетый германский солдат несколько мгновений глядел на то, 
как, агонизируя, дергается тело и как, брызжа кровью, из рассеченного горла с 
сипением рвется воздух, потом бросил шашку, взял винтовку и пошел в лес. Там 
возле корней старой сосны он открыл спрятанный телефонный аппарат, позвонил и 
сказал, что русские переходят границу. После этого германец снял аппарат и 
уехал на велосипеде. 

А урядник с Алейниковым дожидались Топилина, вполголоса беседовали о том, что 
на Дону уже пшеницу кончают убирать, и о том, что немецкие молотилки, которые 
делают в Ростове, хорошие штуки, да только можно и без них обойтись, все равно 
урожай весь не продашь. Они глядели на дорогу, урядник говорил, что после войны 
германцы будут наконец покупать у нас хлеб по настоящей цене и тогда надо будет 
заводить молотилки. 

Урядник был семейный человек, понимал в жизни, а в молодости он любил погулять, 
с чего и лишился верхнего зуба. 

- Надо было тебя послать, - сказал он, скучая. - Топилина за смертью посылать. 
Что там? Позырил и айда обратно! Чего расчухиваться? 

Прождав часа два, казаки, догадываясь, что с Топилиным стряслось неладное, 
выехали вслед за ним. 

Сперва они встретили его коня с притороченным у седла тиком, потом нашли и 
самого Топилина. На нем уже сидели мухи, и вокруг ран с почернелой кровью 
копошились муравьи. 

- Эх, казуня, - горестно вымолвил урядник. - Зарезали тебя, как барана. Что ж 
неудалый такой? 

Потом вдруг стало темнеть, потянуло ветром, зашумели деревья, затрещали ветками 
и затрепетали листья. Солнце закрывалось тенью и гасло. 

Лошади сбились в кучу, прижимая уши и вскидывая головы. 

- Вот оно! - оказал урядник и перекрестился. - Затмение, - о деланной бодростью 
ответил Алейников. - Зараз пройдет. 

Тьма сгустилась до грозовой свинцовой синевы. Ветер стих, все замерло, как 
будто приготовилось к страшной буре. 

- Крестись, казуня, - сказал урядник Алейникову. - Кажись, не к добру все это. 

- Спаси, Господи, люди твоя... - нараспев произнес Алейников. - Спаси, господи! 


Первобытный ужас перед грозным и неведомым рвался из его горла. Это было 
солнечное затмение. Знак дурной. 

* * * 

Кто вел войска? Войска вели начальники, и каждому начальнику, чем больше он был,
 казалось, что он видит глубже и вышестоящие должны глядеть на вещи его глазами.
 Но у вышестоящих было свое видение, и если командир роты видел и должен был 
думать о каждом нижнем чине, то начальник дивизии или командир корпуса не 
ведали забот об отдельных людях, но должны были взвешивать цены сотен и тысяч 
жизней на своих тяжеловесных весах. Однако задачи дивизий и корпусов, пускай 
достижение их и должно было оплачиваться кровью, были понятны всем офицерам, 
всем нижним чинам. Как ни страшна была жертва, она привычно принималась. 

Над всеми начальниками было Отечество, был Бог. И пред ними все были равны. 

Ранним утром пятого августа штаб второй армии перебазировался в Остроленку, 
ближе к войскам, средства связи, аппарат Юза и искровая станция были перевезены 
накануне, телефоны установлены. 

И с первых минут после прибытия в Остроленку Самсонова настиг выговор 
Жилинского. Командующий фронтом сделал вид, что ничего не знает о перемене 
направления движения армии на более западное, и обвинял Александра Васильевича 
в таких выражениях: "Вы растянули ваш левый фланг до Жабоклик, благодаря чему