поправить свою неловкую директиву. 

- Подготовьте записку, вечером буду докладывать главнокомандующему, 
распорядился Самсонов. 

- Но он знает... - заметил Постовский, явно считая замысел безнадежным. 

- Выработайте наши предложения, - спокойно повторил Самсонов. Смотрите правде в 
глаза. 

* * * 

Слава богу, хоть прибыл полковник Крымов. Самсонов встретил его возле дворца и 
обнял на радостях. Единственный близкий! 

Крымов с дороги выглядел усталым, под глазами - отеки. На нем был свежий 
форменный китель с залежалыми складками, сапоги не очень блестели. И было видно,
 несмотря на гордый значок Академии Генштаба, что полковник армейский служака 
по духу. 

Самсонов велел своему адъютанту взять чемодан Крымова, а полковнику поручил 
идти к Постовскому и заняться подготовкой записки, вернее сказать подстегивать. 
Правда, о подстегивании Самсонов не говорил, Крымов и так поймет. 

В автомобиле Александр Васильевич подумал, что Крымов, наверное, хотел бы 
сперва умыться в гостинице и пообедать, но не намеревался сочувствовать 
полковнику. Что ж, война, надо готовиться, работать, чтобы потом не наваливать 
телами братских могил. Автомобиль поехал, и Варшава с ее гонором, красотой и 
славянской безалаберностью напомнила Александру Васильевичу холостяцкую 
молодость. Он отвлекся, читая вывески на русском и польском. 

Европой веяло на каждом шагу в бывшей столице царства Польского. Вместо нашей 
ломовой мостовой - асфальт. И всюду бритые гладкие физиономии, а не бороды, и 
кавярни-цукерни на каждом шагу. И даже огромный православный собор возле 
Саксонского дворца, сияющий золотыми куполами с византийским лукавством, не 
снижал, а лишь подчеркивал впечатление Европы. Беломраморный Ян Собесский на 
коне, попирающий турка, до сих пор звучал в душе Самсонова на пути от Лазенок 
до "Европейской". 

Тридцатиоднолетним подполковником, штаб-офицером для особых поручений при 
командующем округом - вот кем был в эти минуты Александр Васильевич. Тогда 
Гурко любил проводить военные игры и учения, и один старик, не смогши ответить 
на его вопрос, просто сказал, что ляжет костьми на поле брани, но Гурко высмеял 
его, заметив, что России нужны не кости, а победы... А прекрасные полячки, 
Александр Васильевич? По одной ты сильно страдал, не любила она русских и не 
скрывала этого, и ее серо-голубые глаза... Ну чего вспоминать! Было и быльем 
поросло. И все-таки дальше вспоминалось серо-голубые глаза манили, говорили о 
кохании, да только не суждено было переступить ни разделов Польши, ни взятия 
Суворовым Варшавы, ни крови Костюшко. Александр Васильевич пытался поведать о 
другом - о Самозванце, Марине Мнишек, сожжении поляками Кремля - не верила 
прекрасная паненка. И Гоголю не поверила, единственно приняла Андрея, 
изменившего казацкому братству ради красавицы-полячки. "Мы никогда не покоримся,
 - говорила она. Это вам надо скорее избавляться от своего варварства". 

Сладкую печаль оборвал Яков Григорьевич, сказал, что русские любят раздоры. Но 
почему раздоры, Яков Григорьевич? Не любят их русские. Они любят покой, молитвы,
 свою веру. 

Но и Жилинского оборвал страшный железный визг и крик впереди автомобиля. 

- Человека задавило, - сказал шофер. 

На мостовую кинулись люди, пересекая путь автомобилю. Какой-то старик 
остановился прямо перед радиатором и, подняв палку, погрозил. 

Автомобиль сбавил ход, затем остановился, и Самсонов послал адъютанта 
посмотреть. Тот вернулся бледный, с мученической гримасой: отрезало ногу 
рядовому лейб-гвардии Литовского полка, - по желтым погонам "варшавской 
гвардии" адъютант определил полк. 

Сквозь шум толпы послышалось ржание лошади, к несчастному подгоняли коляску. 

Александра Васильевича тянуло выйти, но он не вышел. Надо было заниматься своим 
делом, а там была полиция, она все устроит. 

- Глупый народ, лезет под колеса, - заметил шофер. - А колеса-то железные! 

Александр Васильевич вернулся в штаб фронта, потребовал с Постовского 
порученную записку. На удивление, она была составлена толково и смело. То ли 
Крымов надавил, то ли Петр Иванович перестал робеть.