опаздывает на два дня. 

Жилинский даже не стал глядеть в его сторону. Откуда берутся такие птицы? Им бы 
сидеть да ждать, когда дойдет до них черед, так не ждут, лезут, мнят о себе... 

Сухомлинов одобряюще кивнул, и генерал Жилинский, как великий полководец Ксеркс,
 двинул свои храбрые непобедимые войска громить паршивых пруссаков, которых, 
как известно, русские всегда били. 

Итак, в особняке на Банковой стремительно развивался русский контрудар, 
перевозки и весь тыл фронтов и армий работали без задержек и перебоев, 
германские корпуса бежали. 

Государю потом с удоволетворением доложили: "Игра дала весьма богатый материал 
по проверке правильности намеченного развертывания и плана ближайших наших 
действий в случае войны на западной границе". 

Но на самом деле Российская империя уже свыше столетия держала оборону на 
западной границе, и, если и была готова к наступлению, то только на узком 
фронте против одряхлевшей Австро-Венгрии. А против Германии? Помышлять здесь об 
атаке, когда вся русская стратегия, дислокация, артиллерия, дороги - все 
строилось на идее обороны?! Помышлять об этом могли только дерзкие или 
легкомысленные военачальники. Но ни Сухомлинов, ни Жилинский и вообще никто из 
участников киевской игры не были такими. Они были готовы на самопожертвование, 
помня о союзной Франции, ибо Франция в случае оборонительной стратегии России 
оставалась перед германской армией в одиночку и сорокадневный, по плану 
Шлиффена, ее разгром был бы неотвратим. И потом Россия, оставшись без Франции, 
не могла бы устоять. 

Что же оставалось? Из чего приходилось выбирать, планируя войну? 

Выбирали самопожертвование, понятный, привычный русский путь борьбы 
человеческими телами, путь обреченного героизма. 

И надвигающаяся, еще неосознанная трагедия, заслонялась слепым, тоже русским 
духом шапкозакидательства, духом-предвестником. 

Тень Шлиффена реяла над Восточной Пруссией. И ничего уже нельзя было переделать,
 спасти тех, кто сегодня еще дышал, надеялся... Нет, нельзя! 

* * * 

Александр Васильевич закончил занятия, когда за окном стало темно. В открытое, 
затянутое сеткой окно доносились шорохи, выла собака. Он ощутил, как из тьмы, 
на стариков, помнивших покорение края на их внуков, на русский город из глубины 
глядит Господь. 

Самсонов встал, перекрестился и прочитал молитву. "Прости меня, сказал он. - 
Это я погубил его. Прости меня, неразумного!" 

После этих слов как будто что-то тугое развязалось в груди и отпустило. 

Триста юнкеров Елисаветградского кавалерийского училища смотрели на него. Он 
тогда прощался с ними, отбывая в апреле, десять лет назад, в Маньчжурию. Сейчас 
они штабс-капитаны и капитаны. Как бедный Головко. Триста спартанцев, готовых 
выполнить любое приказание во имя Отечества... Прости меня, Господи! Я этого не 
хотел. 

Образ светлого Елисаветграда, где Александр Васильевич был в согласий с собой, 
со своим долгом и личным счастьем, навеялся вдруг. Вот зашелестели тополя и 
зацвели белые акации на городском бульваре, заиграла военная музыка в саду, 
зазвонили колокола всех десяти православных храмов, на Большой Перспективной 
улице - он с молодою женой... Но нет уже того временя! 

Стерев светлый образ, донесся мотив кавалерийского сбора. Кто-то хрипловатым 
голосом напевал под окнами: 

Всадники-други, в поход собирайтесь! 

Радостный звук вас ко славе зовет, 

С бодрым духом храбро сражаться, 

За родину сладкую смерть принять. 

Крымов? 

Самсонов вызвал дежурного адъютанта - пусть позовет Крымова. 

Полковник Крымов исполнял должность генерала для поручений при командующем, и