шашки. Только что он со своей ротой вышел на угол Пантелеймоновской и Моховой, 
солдаты смешались с толпой, и толпа накинулась на него, он еле вырвался. 

Вид побитого был жалок. 

Кутепов немедленно двинул на Пантелеймоновскую. 

Подошли две роты, семеновцев (с двумя прапорщиками Соловьевым и 
Эссеном-четвертым) и егерей. 

Доложили: убит прапорщик Кисловский. 

С семеновцами Кутепов вышел на Пантелеймоновскую и толпа сразу рассосалась. 

"Литейный проспект уже привык к высокой фигуре полковника, не взятого ни одной 
пулей", - пишет Солженицын об этих минутах кутеповской защиты Петрова града. 
Конечно, здесь дело не в ошибке с определением роста коренастого Кутепова, а в 
том, что он был в эти часы высокой, даже, может быть, самой высокой фигурой в 
столице. 

Именно тогда полковник услышал со стороны кексгольмцев странные крики: "Не 
стреляй!", поспешил на них и увидел идущего от Артиллерийских казарм по 
Литейному какого-то офицера. Тот делал солдатам знаки: не стрелять. На груди у 
него был большой красный бант. 

- Огонь! - скомандовал Кутепов. 

Раздались выстрелы. Офицер кинулся бежать, пробежал несколько шагов, упал. Все. 


Кутепова здесь позвали, сообщили, что можно переговорить с градоначальством. 

Он пошел в дом Мусина-Пушкина. 

Смеркалось. Отовсюду доносился гул огромной толпы, все прилегающие улицы были 
заполнены враждебной массой. Что по сравнению с ней был кутеповский отряд? 

Кутепов разговаривал по телефону с барышней с центральной станции и смотрел в 
окно. Барышня говорила, что градоначальство с полудня не отвечает. 

Куда же исчез Хабалов? Почему не послал никого из офицеров для ознакомления с 
обстановкой? - Потом выяснилось: Хабалов со штабом перешел в Адмиралтейство и 
забыл предупредить Кутепова да и центральную станцию тоже. 

В окно полковнику было видно, что в дом бегут солдаты, все больше и больше, вот 
понесли двух офицеров с безжизненно повисшими головами. При свете фонаря трудно 
было разобрать - кого именно. 

Кутепов быстро вышел на улицу. Сердце его сжалось - из всех переулков на 
Литейный перла толпа, била фонари, кричала, материлась, а в ней, как маленькие 
островки, стояли солдаты его отряда, стояли да их быстро размывало, 
растаскивало. Ни о каком сопротивлении не могло быть и речи. Отвоевался 
полковник. 

Среди криков он разобрал и свою фамилию. Грозили и страшно ругались. 

Кутепов вернулся и приказал запереть двери. Что делать? С задачей он не 
справился. Что происходит в городе, он не знает. 

Он распорядился накормить солдат заготовленными для них ситным хлебом и 
колбасой. Странно было, но хотя и кричали недавно на улицах "Хлеба!", хлеб даже 
сегодня был в булочных. А вот ни один батальон своим людям обеда не прислал... 

Распорядившись об ужине, Кутепов направился в лазарет к раненым. Чужие были ему 
эти солдаты и два умирающих прапорщика Соловьев и Эссен-четвертый, не успел он 
их узнать, хотя бы спросить об именах. Но теперь для них Кутепов и отец, и 
священник, и последний командир. Не каждому суждено умереть со славой в честном 
бою. Да и нельзя выбрать себе смерть. Надо исполнять свой долг, а там как Бог 
даст. 

Соловьев и Эссен были совсем слабы, кончались. Он посидел с каждым, вглядывался 
в бледные влажные от испарины лица, сказал ободряюще, что они сегодня держались 
превосходно. Он знал, что за этими его простыми словами открывается широкая 
дорога, по которой прошли все русские офицеры, и те, чьи имена высечены золотом 
на мраморных досках Храма Христа Спасителя, и те, кто легли в землю не на 
Отечественной войне, а все же - за Отечество. 

Жалко было на прапорщиков глядеть. 

Но делать было нечего, следовало позаботиться о других солдатах.