гвардии в Петрограде не было. 

Николай П был крайне недоволен неисполнением его указания, но спустил. Если бы 
оно было исполнено, Февральский поворот был пройден бы без потрясений. 

Двадцать второго февраля царь покинул столицу и направился в Ставку. 

Двадцать шестого февраля туда неожиданно прибыл из Крыма недолечившийся 
начальник штаба генерал М. В. Алексеев. Невозможно утверждать, почему он так 
спешил. Следует лишь подчеркнуть, что его роль в отречении Николая II велика. 

На следующий день после отбытия государя в городе начались серьезные 
демонстрации. 

С середины месяца сильные снежные заносы замедлили подвоз продовольствия в 
столицу. По городу поползли слухи, что скоро не будет хлеба, стали делать 
запасы, сушить сухари. Во многих булочных и пекарнях не стало хватать хлеба, 
потянулись хлебные очереди. По улицам забродили женщины из этих очередей. На 
них никто не обращал внимания. 

"Голод? Никакого голода в столице не было. Купить можно было решительно все без 
карточек, а по карточкам - сахар. Благополучно было с маслом, рыбой соленой и 
свежей, битой птицей, ...вышла какая-то задержка с выдачей муки пекарям". Это - 
Солженицын, "Красное колесо. Март Семнадцатого". 

Двадцать четвертого февраля газеты успокоили население, что хлеб есть, что 
запасы муки достаточны, а военное ведомство даже выделило из своих запасов для 
нужд горожан. И что же? 

Нет, здесь дело было не в хлебе. 

Двадцать четвертого февраля на заседании Государственной Думы депутат Чхеидзе 
бросает с трибуны: 

"Господа! Как можно продовольственный вопрос в смысле черного хлеба ставить на 
рельсы?.. Единственный исход - борьба, которая нас привела бы к упразднению 
этого правительства! Единственное, что остается в наших силах дать улице 
здоровое русло!" 

Вот так, господа думцы. Позовем улицу, да направим ее туда, куда нам надобно, в 
здоровое, а не в какое-нибудь дикое русло. 

А в это время большевики решают использовать народное движение в своем русле - 
всеобщей забастовки. Для них это вполне здорово. 

В итоге хлеб появился, а беспорядки усилились. За два дня, двадцать третьего и 
двадцать четвертого февраля было избито 28 полицейских. 

Дума продолжала обличать правительство, желая произвести в нем изменения. 

Улица уже двинулась. Двадцать пятого февраля демонстрации захватили Невский 
проспект и всю центральную часть города. К Знаменной площади перед Николаевским 
вокзалом непрерывно шли люди, там не прекращался ни на минуту митинг. На 
пьедестал памятника Александру III взбирались один за другим ораторы и обличали,
 обличали, обличали. Главным призывом было: "Долой войну!" На площади было 
множество солдат. Полицейский пристав Крылов попытался вырвать у митингующего 
красный флаг и был убит револьверным выстрелом из толпы. 

Это была толпа, азартная и трусливая. Ее еще можно было остановить решительным 
поступком. Например, на Трубочном заводе поручик Госсе застрелил агитатора, 
который грозил ему кулаком, и тотчас толпу как ветром сдуло, только остались на 
земле флаги, плакаты и бездыханный труп. 

Солженицын прямо утверждает, что правительство не осмеливалось применить 
решительные меры, боясь "общественного мнения"; оно было парализовано страхом 
перед левой печатью, которая могла бы его обвинить в повторении Девятого января.
 

Тут-то и стали расти огромные язвы катастрофы, захватывая все новых и новых 
людей огнем вседозволенности и вражды ко всему упорядоченному, государственному,
 петербургскому, чуждому. 

Поздно вечером собирается на заседание правительство и обсуждает... нет, не 
уличные беспорядки, а отношения с Думой. Думские говоруны, пугавшие министров 
обвинениями в "измене", кажутся самыми грозными в этот час. Решают: объявить на 
несколько недель перерыв в заседаниях Думы. Выходило, с этой стороны защитились.
 Это и не роспуск Думы, за что можно быть припечатанным разными ужасными 
словами вроде "презренного политиканства", "провокаторов", "умственного 
убожества носителей своеволия", а вместе с тем заткнули рты.