|
— Да-а… Красивая сказка, — усмехнулся Ушаков. — А как же мы-то теперь будем,
Федор?
— А как все, батюшка. Мы на базаре покупали только молоко да овощи. Овощ пусть
мне в кувшин с уксусом кладут, а от молока откажемся.
— Верно. Сядем-ка мы на морской стол — на крупу да солонину!
— Точно так, Федор Федорович!
Ушаков ходил по комнате. Надо было ужинать, а Любушки нет, как нет. Беспокоился,
но ничего не говорил. Федор понял его состояние. Гремя стаканами, сказал в
пространство:
— Где ты, ласточка, где, касаточка?
Только произнес — мимо окна мелькнула тень. Вбежала Любушка.
— Ух, чуть добежала! Едва не задохнулась в этом дымном смраде! Днем солнце
багровое, теперь луна такая же. Собаки воют. Страшно! — говорила она,
обмахиваясь платочком.
Федор в последний раз взглянул на стол, — всё ли есть, и ушел к себе. Остались
вдвоем.
— Почему так задержалась?
— Рядышком с нами, на соседней улице, чума…
— Кто заболел?
— Перекупка. Она торговала на рынке старьем. Покупала у приезжих, скупала у
матросов с «купцов». Из-за нее оцепили все три улицы до самого рынка.
— А как же ты прошла? Как не задержали?
— Э, караульщики стоят всё свои. Уговорила. А почему им не пропустить меня:
знают, что я здорова! — засмеялась она.
Федор Федорович глянул на Любушку и не мог не улыбнуться:
— Да, действительно здорова. Как репка! Ну, будем ужинать, пить чай. Наливай!
Любушка принялась хозяйничать.
— Хочешь, я тебе расскажу, как чума пришла в Москву? — спросил Федор Федорович,
когда поужинали.
— Расскажи!
Она села поближе к нему и приготовилась слушать.
— Был вот такой же вечер. Штилевая погода. Луна светит. Собаки лают. Стоит у
будки часовой. Подходит к нему с зюйд-веста молодая женщина в белом платье.
«Куда, барышня?» — «В Москву». — «Зачем?» — «А вот зачем!» И она распахнула
платье…
— Фу, бесстыжая… — перебила Любушка.
— Не перебивай. Вот распахнула. Видит солдат: девушка вся в синяках…
— Хороша девушка. Должно быть, из какого-нибудь кабака плелась…
— Не перебивай, Любушка! Вся в синяках. Солдат к ней: «Стой!» А она показала
ему язык. А язык у нее раздвоен. Дразнит: лови-ка! Он за ней. Чуть дотронулся —
и умер.
— А не трогай девушки! — сказала Любушка и вдруг померкла, задумалась, глядя на
огонек свечи: — Знаешь, Феденька, меня убьют.
— Что ты, что ты!
— Я хожу в белом. И язык у меня раздвоен…
Она высунула язык.
— Но у тебя нет одного, — сказал Ушаков, обнимая ее.
— Чего?
|
|