Ушаков, сняв шляпу, склонился в поклоне. Волна духов обдала его. Прошуршали 
шелка — и все удалилось.

Начиналось свое, любимое, привычное, настоящее дело: сниматься с якоря, ставить 
паруса.

Федор Федорович получил приказ идти к Петергофу. Яхта, распустив паруса, летела 
как легкокрылая, белая птица. Петербург убегал назад. Впереди все шире и шире 
расстилался залив.

В плавании день промелькнул быстро. Ушаков не уходил с юта. Снизу, из 
императрицыных кают, доносились французский говор и смех. Бегали, суетились 
камер-лакеи. Пробегали камер-пажи в роскошных светло-зеленых бархатных мундирах,
 расшитых золотом. Чей-то сердитый голос бурчал:

— Сказано, на двенадцать кувертов, бери двенадцать! А фужеры где?

Явно готовились к обеду.

Ушаков боялся: а вдруг оттуда явится один из этих щеголеватых пажей и скажет: 
«Ее императорское величество приглашает ваше высокоблагородие к столу!»

От одной этой мысли становилось не по себе.

Но, к счастью, о капитане яхты не вспомнили, и Ушаков с большим аппетитом и 
безо всякого волнения, на скорую руку, пообедал у Себя в тесной каюте. А потом 
вернулся на шканцы.

Настал тихий вечер.

Солнце заходило, с точки зрения сухопутных гостей, прекрасно. Ничто не 
предвещало на завтра большого ветра. Императрица и ее гости любовались закатом, 
даже вышли наверх.

На ночь было приказано бросить якорь в виду Петергофа.

На яхте зажгли фонари. В царицыных покоях — свечи.

Близилась полночь, а лакеи всё еще бегали с кофеем.

Ушаков потихоньку пошел к себе в каюту выпить чайку. Вестовой зажег свечу и 
принес чаю. Федор Федорович снял мундир, напился чаю и сидел, прислонившись к 
переборке. И незаметно уснул.

Проснулся он от тишины: кругом все спало. Яхта чуть покачивалась.

Через переборку доносился из кубрика храп матросов. Свеча догорела и готовилась 
потухнуть.

Ушаков вынул часы: было ровно три часа пополуночи. Он прислушался — сейчас 
должны пробить шесть склянок.

Но прошло минуты две, а колокола не слыхать.

Что это они, уснули там?

Он быстро надел мундир и шляпу и поднялся наверх.

Матрос у склянок топал на месте, зевая и, видимо, не собираясь бить.

— Какая склянка? — спросил, подходя, Ушаков.

— Шестая, ваше высокоблагородие.

— Почему не бьешь?

— Не велено.

— Кто не велел? — ничего не понимая, возмутился Ушаков.

— Приходил этот, как его… Захар Кистинтинич…

— Что такое? Какой еще тут Захар Константиныч? — окончательно вспылил Федор 
Федорович.

— Зотов. Камардин царицы. Не велел бить!

— Морской устав важнее всех твоих Захаров! — прервал его Ушаков. — Бей, как 
положено!