обедне, а он еще лежал. Лежал и думал все о том же — о женском коварстве…

Пустошкин уже ушел в город к знакомым, когда Ушаков встал. Подмывало пойти к 
Ермаковым, но он все-таки остался дома.

До обеда он рисовал фрегат, а вечером достал из сундука маленький томик 
Сумарокова. Федя любил эти притчи, где так легко текут слова:

		Прибаску
		Сложу
		И сказку
		Скажу…

где стихи о моряках:

		Встала буря, ветры дуют,
		Тучи помрачили свет…

Он листал знакомые страницы, а глаза сегодня ловили иные строчки:

		Изображает ясно
		То пламень во крови
		Тово, кто ждет напрасно
		Взаимныя любви:
		Прохожева обманет
		Текущая вода,
		Тово любить не станет
		Ириса никогда.




IX


В середине следующей недели Ушакова взаправду отправили в Таврово с чертежами 
новых прамов.

Не хотелось уезжать из Воронежа, но ехал он со странным удовлетворением: как 
будто кому-то назло. А очутившись в Таврове, не мог дождаться, когда 
разделается со своим поручением.

В Воронеж он вернулся только в понедельник.

Паша Пустошкин сидел дома — чертил.

— Федя, а о тебе тут беспокоились, — ехидно сказал Паша.

— Кто?

— Прибегала Любушка, спрашивала: почему, мол, Феденька не приходит? Здоров ли?

— Да ну, брось шутить! — нахмурился Ушаков.

— Ей-ей, не шучу! Прибегала!

— Давно?

— В пятницу.

Ушаков посветлел.

Эта неделя тянулась у него дольше всех других: не мог дождаться конца. В 
воскресенье утром пошел знакомой дорогой в милую Чижовку. Шел, полный обиды. 
Шел не торопясь, но в то же время хотелось скорее-скорее…

Открыла сама Любушка:

— Феденька, голубчик! Пришел!

Она кинулась к нему и неожиданно поцеловала в холодную щеку.

Ушаков окончательно опешил.

Любушка тормошила его, стащила с него шинель, повела в комнату.

Ушаков сразу приметил: дверь в комнату постояльца была раскрыта настежь.

— Грек дома? — насупился он.