— Нерон, а ты помнишь, что о твоем тезке у Ла-Кроца сказано? — спросил Селевин.

— Нет. А что?

— Нерон был самый негодный из римских цезарей.

— И зачем тебе отец такое имя нарек? — потешались гардемарины.

— Так то ж цезарь, а я ведь всего лишь капрал, — отшучивался Веленбаков. — Федя,
 а ты знаешь, — обернулся он к Ушакову, — как твой Гаврюша сегодня ловко 
письмецо своей милой переслал? Сказывал он тебе?

— Нет, ничего…

— Неужто не говорил? — с деланным удивлением переспросил Веленбаков. — Ему за 
гардемаринство дают в месяц полтину, как сказано: «для лучшего в трудной 
морской службе куража и дабы в обучении ревностнее простирался», а Гаврюша 
потратил ее на шелковую ленту. Обмотал лентой письмецо и передал милой: мол, 
сделайте мне бант на шляпу! Вот каков!

Все гардемарины и сам черноглазый Голенкин смеялись.

— Молодец, хитер! Своего добьется! — чуть улыбнулся Ушаков.

— Федюше так не придется делать, — постарался перевести разговор зардевшийся 
Голенкин.

— Верно, он у нас красивый, черт! — поддержал Веленбаков, глядя снизу вверх на 
Ушакова.

— А когда еще мичманский мундир наденет, тогда всем девкам пропасть! — шутили 
гардемарины, зная, что Федя Ушаков скромен и застенчив.

— Да ну вас! — сконфузился Ушаков и круто повернулся.

— Постой, схимник, куда же ты? Посиди с нами! — задержал его Гагарин.

— Некогда: надо идти повторять навигацию.

— Зачем тебе повторять? Ты же смеешься над линейной тактикой!

— Смеюсь и буду смеяться, а знать надо! — освободился от Гагарина Ушаков.

— Федя, уже поздно: вечер на дворе! — кричали ему.

— Ушакова не переделаешь: как сказал, так и будет! — услышал он последние слова 
Голенкина.

Ушаков направлялся к корпусу.

Он прошел мимо главного здания. Из окон второго этажа, где помещались классы, 
выглядывали гардемарины, готовившиеся к экзаменам. Вон на подоконнике сидит с 
тетрадью и карандашом в руке первый ученик, Федюша Калугин. У другого окна, 
заткнув пальцами уши, склонился над книгой рыжеволосый Федя Путятин. Так смешно 
получилось — в первой четверке выпускников три Федора: Калугин, Путятин, Ушаков.


Возле входной двери корпуса на притине[5 - Притин — место, где ставится часовой.
] скучает часовой, солдат морского полка.

Триста шестьдесят воспитанников морского кадетского корпуса помещались в 
каменном двухэтажном доме Миниха и в семи деревянных «связях» — флигелях, 
пристроенных во дворе. В них жили по преимуществу гардемарины.

В «связях» жить было вольготнее, чем в Миниховом доме, — меньше надзора. После 
молитвы и вечерней поверки можно незаметно улизнуть куда-нибудь погулять: забор,
 выходящий на Двенадцатую линию, обветшал и был весь в щелях. А ротный 
капитан-лейтенант лишь изредка проверял, все ли гардемарины дома.

Положим, Федя Ушаков ложился спать вовремя, ночью никуда не хаживал, но и ему 
маленький деревянный домик был больше по душе.

Три шаткие ступеньки крылечка, глиняный рукомойник, болтающийся на веревке, 
темные, крохотные сенцы, пахнущие кислятиной, да и сама каморка в одно окошко, 
с бревенчатыми, выскобленными стенами — все это живо напоминало Ушакову родную 
тамбовскую Алексеевку:

Отец Ушакова был небогат: за ним числилось всего девятнадцать душ, из которых 
пять — немощные старики.