освещены, и Лажуаль, вероятно, ориентировался по ним в этой непроглядной 
темноте.

Вбежав на турецкий корабль, Метакса, прыгая через храпевших на палубе галионджи,
 побежал прямо в каюту адмирала.

В передней спали его адъютанты и слуги. В каюте стоял полумрак. На оловянном 
подносе горел светильник, который, мигая, освещал спящего на софе пашу и стены 
с развешанными изречениями из Корана. Метакса бесцеремонно затормошил пашу:

— Вставайте, ваше превосходительство! Французский корабль уходит. Надо догнать!

Фетих-бей отлично знавший Метаксу в лицо, потянулся, зевнул, потом сел на софе 
и преспокойно сказал, что он не будет уговаривать свою команду исполнять приказ 
Ушак-паши:

— Мои галионджи и топчи живут одной чорбой, не получают ни пиастра уже целый 
год и целый год не видят своих жен, и я не берусь даже будить их ото сна. Может,
 во сне им лучше, чем наяву. Франк бежит, говоришь? Чем гнаться за ним, дуй ему 
в паруса! Пусть бежит!

И Фетих-бей снова плюхнулся на софу.

Метаксу подмывало схватить этого жирного Фетих-бея за шиворот и погнать на 
палубу, но делать было нечего.

Он с досадой кинулся вон из каюты.

А в кромешной темноте ночи раздавались беспрерывные выстрелы: это «Богоявление» 
все-таки пошло в погоню за «Женеро».

Когда Егор Павлович вернулся к Ушакову и с возмущением рассказал ему об ответе 
турецкого адмирала, Федор Федорович только сжимал в ярости кулаки и восклицал:

— Ах, Фетюк, Фетюк!

«Женеро» ушел: он был значительно легче на ходу, чем старые русские корабли 
херсонской постройки.

В одном отношении этот побег сослужил союзникам некоторую службу: французская 
оборона Корфу лишилась семидесяти четырех новых пушек и восьмисот человек 
защитников.




XV


В последних числах декабря наконец стало поступать значительными партиями 
продовольствие. Паши раскачались, ограбили греков и прислали булгур[83 - Булгур 
— толченая пшеница.] и плохо выпеченные ячменные сухари.

А 30 декабря пришел из Севастополя контр-адмирал Павел Васильевич Пустошкин.

Когда два новеньких 74-пушечных корабля подходили к союзной эскадре, на русских 
судах прокатилось громовое «ура».

— Генералу Шабо, вероятно, не нравится наше «ура», — смеялся Федор Федорович.

Он с удовольствием и с большим почетом встретил своего старого однокашника и 
приятеля. Повел к себе в каюту поговорить обо всем.

Пустошкин прежде всего доложил адмиралу о переходе из Севастополя к Корфу.

— Ты знаешь, Федор Федорович, — говорил Пустошкин, — мы снялись из Севастополя 
двадцать шестого октября, а в Константинополь прибыли четвертого ноября. Но из 
Дарданелл не могли выйти за штормами и противными ветрами до первого декабря! Я 
знал, что ты тут волосы на себе рвешь. Вон похудел как, — говорил Пустошкин, 
глядя на адмирала. — Но что же было делать…

— Да, с ветром ничего не поделаешь! — согласился Ушаков.

— Дошли до Занте пятнадцатого декабря, запаслись водой и дровами, а ветер опять 
подвел. Мы и стали. Простояли у Занте до двадцать восьмого декабря. Веришь, я 
от неприятности сна лишился!

— Верю! — чуть улыбнулся Федор Федорович. Он помнил: у толстого Павлуши сон был 
всегда превосходный. — Ну, как наш Севастополь?