превосходительство!

— Вы слишком самоуверенны! — терял английскую выдержку Мордвинов. — Вы плохо 
воспитаны, сударь!

— Я воспитывался дома, а не за границей! — подколол Ушаков.

— Вы плохо усвоили то, чему учил вас мой покойный отец!

— Я учился не у вашего отца, у него нечему было учиться: он повторял 
французские зады. Я учился у Петра Великого!

— Позвольте узнать все-таки, чем вы так кичитесь? — уже кричал, с ненавистью 
глядя на Ушакова, Мордвинов. — Что вы такое сделали, сударь?

— Я бил турок на море столько раз, сколько раз с ними встречался, ваше 
превосходительство!

— Ваши победы ничего не стоят: вам везло…

— Побейте их вы хоть раз так, как бил я! — вскочил с места Ушаков.

Он был красен от возмущения и обиды.

— Ваше превосходительство, уйдем, уйдем! Это страшный человек! — тянул 
Мордвинова за руку перепуганный Войнович.

— Мне больше не о чем говорить с вами, сударь, — дрожа от злобы, ответил 
Ушакову Мордвинов. — Уйдемте, граф, — обернулся он к Войновичу.

Мордвинов вышел вместе с Войновичем из залы. За ними шмыгнули херсонские 
офицеры и обиженный Катасанов.

За столом остались севастопольцы да Голенкин.

— Гра-афы! — сказал с презрением Ушаков.

Он вытирал вспотевшее лицо платком. Его давила обида. Он был возмущен, 
оскорблен, как никогда. Голенкин подошел к нему.

— Не стоило так горячиться, Федор Федорович! Теперь он разведет…

— Пусть! А портить флот я не позволю! Я сегодня же напишу обо всем императору!

Дальновидный Голенкин только вздохнул, но ничего не сказал.

Севастопольцы обожали своего адмирала. Они все были на его стороне и, расходясь,
 оживленно обсуждали происшествие:

— Ну, брат, и отхлестал наш Федор Федорович этого надутого английского милорда!

— Да, молодец! Прописал Мордвинову боцманских капель!

— Как говорят у нас на Полтавщине: «Списав спину, що и курци негде клюнуть», — 
хохотал капитан Чечель.

Ушаков до глубокой ночи писал письмо императору Павлу. Он просил царя позволить 
ему приехать в Петербург и лично рассказать о мордвиновских безобразиях. Ушаков 
жаловался, что Мордвинов всегда придирается к нему, что сейчас он придрался 
только потому, что Ушаков дал отрицательную оценку новым кораблям. Федор 
Федорович писал, а перед ним на столе лежал вновь присланный рескрипт Павла о 
выходе в море.

Это еще больше растравляло его рану, и Ушаков сильными, гневными строками 
закончил письмо:

«…При самом отправлении моем со флотом на море вместо благословения и доброго 
желания претерпел бесподобную жестокость и напрасные наичувствительнейшие 
нарекания и несправедливость, каковую беспрерывно замечаю в единственное меня 
утеснение. При таковой крайности не слезы, но кровь из глаз моих стремится. 
Смерть предпочитаю я легчайшею несоответственному поведению и служению моему 
бесчестью».

Горячая, честная натура Ушакова не могла отнестись иначе к вопиющему безобразию.





XXVIII