Счастье не случайность, счастье – это закономерный результат усилий, 
одухотворенных талантом, дарованием. Такова была глубокая философия русского 
полководца.

Суворов с главными силами преследовал французов на расстоянии 30 верст, но, 
убедившись, что догнать их не удастся, оставил войска, дал им однодневный отдых 
и, предоставив преследование отряду Отта, повернул обратно против Моро.

Из перехваченных писем он выяснил, что главный противник его обезврежен: «армия 
Макдональда более чем разбита, – резюмировал он итоги Треббии в письме к Краю,
 – Моро делает попытку против графа Бельгарда на Бормиде; я пойду встретить его 
так же, как встречал Макдональда».

Наступление Моро началось 17 июня, но он двигался медленно, желая сложными 
маневрами привлечь внимание Суворова и задержать его под Алессандрией. Однако 
этими хитростями он обманул лишь самого себя, опоздав прибыть к Треббии. Узнав 
о начавшемся генеральном сражении, он отказался от мысли разгромить корпус 
Бельгарда, оставил там только часть сил, а с остальными поспешил на помощь 
Макдональду. Известие о результатах Треббии побудило его приостановить это 
движение и возвратиться в Ривьеру. Однако, желая облегчить положение 
Макдональда, он до 25 июня оставался возле Бормиды и распустил слух, будто 
намерен идти оттуда к Турину.

Но Суворов и сам считал теперь более целесообразным обратиться против Моро. 
Однако, несмотря на усиленные переходы, ему не удалось нагнать его.[118 - 
Суворов окрестил Моро «генералом славных ретирад».] Тогда он снова поставил 
вопрос о наступлении на Ривьеру; в ней он видел этап на пути к Парижу. В мыслях 
его уже созревал грандиозный план похода на французскую столицу.

Неожиданно в рескрипте австрийского императора от 12 июня ему предписывалось 
«совершенно отказаться от всяких предприятий дальних и неверных»; а в рескрипте 
от 10 июля приказывалось «без всякого дальнейшего отлагательства предпринять и 
окончить осаду Мантуи». Все планы Суворова, направленные к тому, чтобы 
стратегически использовать победу у Треббии, категорически отвергались. «Также 
не могу никак дозволить, – писал император Франц, – чтобы какие либо войска мои,
 впредь до особого моего предписания, употреблены были к освобождению Рима и 
Неаполя».

Уже не Репнин, не Потемкин, а ненавистные полководцу «бештимтзагеры» сковывали 
его по рукам и ногам. Сознание своего бессилия угнетало его. Письма его полны 
негодования.

«Гофкригсрат вяжет меня из всех четырех узлов. Если бы я знал, то из Вены уехал 
бы домой. Две кампании гофкригсрата стоили мне месяца, но если он 
загенералиссимствует, то мне волю или вольность – у меня горячка, и труды и 
переписка е скептиками, с бештимтзагерами, интриги – я прошу отзыва мне… Я не 
мерсенер,[119 - Мерсенер – наемник.] не наемник, не из хлеба повинуюсь, не из 
титулов, не из амбиции, не из вредного эгоизма – оставлю армию с победами и 
знаю, что без меня их перебьют… Деликатность здесь не у места. Где оскорбляется 
слава русского оружия, там потребны твердость духа и настоятельность».

Сплошь и рядом распоряжения гофкригсрата приобретали просто курьезный характер. 
Осада туринской цитадели привела в конце концов к ее сдаче, а как раз в это 
время пришло предписание из Вены отложить осаду до взятия Генуи.

– Чего глупее, – пожал плечами Суворов. Разумовскому он написал: «Боязливость 
неотделима от напуганного кабинета».

Суворов нервничал, раздражался. Здоровье его, расшатанное тяготами войны, 
окончательно подрывалось вечным напряжением, бесконечными неприятностями с 
австрийцами, которых он называл «гадкими проекторами». В одном письме от? 25 
июня, он с возмущением воскликнул: «Честнее и прибыльнее воевать против 
французов, нежели против меня и общего блага».

Развязность Вены простиралась все дальше. Было предписано, чтобы обо всех 
распоряжениях Суворова тотчас извещался Мелас и чтобы ни одно предприятие 
русского полководца, «имеющее важное значение», не осуществлялось без 
предварительного одобрения австрийского императора.

Потеряв всякое терпение, вне себя от злобы, Суворов послал в первых числах июля 
прошение об отставке. «Робость венского кабинета, зависть ко мне, как 
чужестранцу, интриги частных двуличных начальников… безвластие мое в 
производстве операций… принуждают меня просить об отзыве моем, ежели сие не 
переменится».

Павел предпринял некоторые шаги, но настолько нерешительно, что почти ничто не 
изменилось.

Тон предписаний Суворову из Вены становился все более резким, почти угрожающим.