войсками, Суворов, конечно, расстроил бы всю с таким трудом созданную Павлом 
военную организацию. Этого император не мог допустить. Он предпочитал вызвать 
изумление Европы и скрытое возмущение всего русского населения, чем поступиться 
прусской муштровкой.

Тот факт, что корпуса Римского-Корсакова и Германа, в которых незыблемо 
соблюдался устав Павла I, были наголову разбиты, а полки Суворова, не 
выполнявшие этого устава, одержали блистательные победы, еще больше раздражал 
императора.

Через несколько дней после указа об опале Суворова император издал следующий 
приказ, относившийся к вернувшейся из похода суворовской армии:

«…Во всех частях сделано упущение; даже и обыкновенный шаг ни мало не сходен с 
предписанным уставом».

Один историк справедливо вспомнил по – поводу этого последнего приказа упрек 
русскому корпусу в Мобеже в 1814 году насчет недостаточно четкого шага и ответ 
М. Воронцова, что это тот самый шаг, которым русская армия дошла до Парижа.

Раз было принято решение, нетрудно было найти предлог. Собственно говоря, таких 
предлогов всегда было более чем достаточно: австрийцы всячески порочили, 
полководца, обвиняя его в нелойяльном к ним отношении, а недруги Суворова из 
среды павловского окружения постоянно восстанавливали против него императора, 
приписывая ему почти все военные и политические неудачи.

Наконец, даже в суворовской армии имелись клевреты государя, старательно 
подбиравшие все факты, служившие во вред полководцу. К числу их нужно прежде 
всего отнести агента Тайной экспедиции Фукса. В августе 1799 года племянник 
Суворова князь Андрей Горчаков пишет из Италии Хвостову: «…Если бы вы 
поговорили с генерал-прокурором, что находящийся здесь г. Фукс вдруг теперь 
зачал себе задавать тоны, теряя уважение к фельдмаршалу и к его приказаниям, 
выискивает разные привадки и таковые, что государь, получа от него какие-нибудь 
ложные клеветы, может приттить в гнев». Таким образом, со всех Сторон вокруг 
полководца плелась паутина интриг.

И если из массы верных и вовсе неверных фактов, которые исподтишка вменялись в 
«вину» Суворову, было выделено назначение дежурного адъютанта, то с таким же 
успехом можно было придраться к любому другому поводу.

Суворов, несмотря на его частые расхождения с образом действий правительства, 
подымавшиеся до высот серьезной принципиальной оппозиции против опруссачивания 
армии, оставался приверженцем монархического режима.

Но он мечтал об ином, о просвещенном и гуманном режиме.

– При споре, какой образ правления лучше, надобно помнить, что руль важен, а 
важнее рука, которая им управляет, – произнес он однажды.

Фукс рассказывает весьма любопытный эпизод. Одного унтер-офицера, совершившего 
военный подвиг, Суворов представил к производству в офицеры. Из Петербурга 
пришел отказ с указанием, что унтер не является дворянином и не выслужил 
срочных лет. Суворов был весь день мрачен и вечером со вздохом сказал:

– Дарование в человеке есть бриллиант в коре; надобно показать его блеск. 
Талант, из толпы выхваченный, преимуществует перед многими другими. Он всем 
обязан не случаю, не старшинству, не породе, а самому себе… О, родимая Россия! 
Сколько из унтеров возлелеяла ты героев!

Та монархия, которую Суворов видел перед собой, знамена которой он покрывал 
славой, феодально-чиновничья монархия Екатерины и, тем более, Павла вызывала в 
нем резкий протест, но самую сущность ее как системы, как политического и 
социального порядка он не подвергал сомнению. И новую немилость монарха он 
воспринял как тяжкий, незаслуженный, но непреоборимый удар.

23 апреля, в глухую полночь, Суворов медленно въехал в Петербург. Никто не 
встретил его. Для официальных кругов не было больше увенчанного лаврами 
великого полководца; они видели в нем только нарушителя императорского указа.

Карета с больным генералиссимусом добралась до Крюкова канала, где помещался 
дом Хвостова. Суворов с трудом дошел до своей комнаты и в полном изнурении 
свалился в постель. В это время доложили о приезде курьера от императора. 
Больной с заблиставшими глазами велел позвать его. Вошел Долгорукий и сухо 
сообщил, что генералиссимусу князю Суворову воспрещается посещать императорский 
дворец.

С этого дня началась последняя битва Суворова с неуклонно приближавшейся к нему 
смертью. Он изредка еще вставал, пробовал заниматься турецким языком, беседовал 
о военных и политических делах, причем ни разу не высказывал жалоб по поводу 
своей опалы. Но память изменяла ему; он с трудом припоминал имена побежденных