В глубине души он не верил уже в свое выздоровление. Однажды, когда его 
поздравили со званием генералиссимуса, он тихо сказал:

– Велик чин! Он меня придавит! Не долго мне жить…

В феврале он написал Растопчину: «Князь Багратион расскажет вам о моем грешном 
теле. Начну с кашля, вконец умножившегося; впрочем естественно я столько еще 
крепок, что когда час-другой ветра нет, то и его нет. Видя огневицу, крепко 
наступившую, не ел во все 12 дней. Чувствую, что я ее чуть не осилил. Но что 
проку? Чистейшее мое тело во гноище лежит. Сыпи, вереда, пузыри переходят с 
места на место. И я отнюдь не предвижу скорого конца».

Немного погодя, когда в состоянии его здоровья наступило некоторое улучшение, 
он сообщил Фуксу: «Тихими шагами возвращаюсь я опять с другого света, куда 
увлекала меня неумолимая фликтена с величайшими мучениями».

Болезнь Суворова, которую он называл фликтеной, развилась на почве 
перенапряжения и полного истощения всех сил организма. Словно все раны и 
лишения трудной семидесятилетней жизни давали себя знать. Сказывалось и то, что 
полководец никогда не имел компетентного медицинского ухода. Отчасти он сам был 
виноват в этом, но еще больше те, кто стремился лишь использовать его в своих 
целях, не проявляя к нему никакой заботы. Теперь, на склоне своих дней, он 
отдал себе отчет, в числе многих других горьких истин, и в этом. В марте он 
писал Хвостову: «Надлежит мне высочайшая милость, чтоб для соблюдения моей 
жизни и крепости присвоены мне были навсегда штаб-лекарь хороший с помощником, 
к ним фельдшер и аптечка. И ныне бы я не умирал, есть ли бы прежде и всегда из 
них кто при мне находился: но все были при их должностях».

Дошедшие до предела нервность и раздражительность делали Суворова нелегким 
пациентом. Вайкарт с трудом переносил его вспышки и резкие замечания. 
Единственно, что поддерживало больного, – это беспрестанные известия о всеобщем 
преклонении перед ним и о приготовлении к триумфальной встрече его. И вот тут 
дворянская Россия нанесла прославившему ее полководцу последний безжалостный 
удар.

20 марта[139 - Начиная отсюда, даты указаны вновь по старому стилю.] император 
Павел отдал повеление: «Вопреки высочайше изданного устава, генералиссимус 
князь Суворов имел при корпусе своем, по старому обычаю, непременного дежурного 
генерала, что и дается на замечание всей армии». В тот же день Суворову был 
отправлен рескрипт: «Господин генералиссимус, князь Италийский, граф 
Суворов-Рымникский!.. Дошло до сведения моего, что во время командования вами 
войсками моими за границею, имели вы при себе генерала, коего называли дежурным,
 вопреки всех моих установлений и высочайшего устава; то и, удивляясь оному, 
повелеваю вам уведомить меня, что вас понудило сие сделать».

Суворов получил этот рескрипт по дороге в Петербург: незадолго перед этим 
Вейкарт разрешил ему выехать, хотя и с соблюдением предосторожностей; лошади 
медленно влекли дормез, где на перине лежал больной старик. Новая, нежданная 
опала потрясла его. В нем ослабел импульс к жизни, болезнь начала заметно 
прогрессировать.

В то время как первая опала подготовлялась императором исподволь и многими 
предугадывалась, теперешняя была совершенно неожиданна. До последнего момента 
Павел ничем не проявлял своих намерений. Его письма больному генералиссимусу 
полны заботливости и внимания. Последнее из этих писем датировано 29 февраля; в 
нем император выражает надежды, что посланный им лейб-медик сумеет поставить на 
ноги Суворова. Затем наступил трехнедельный перерыв, и 20 марта внезапный 
рескрипт. Больше того: столь проницательный и ловкий придворный, как Растопчин, 
все время оставался в неведении о назревавшей перемене в отношении Павла к тому,
 про кого он еще недавно сказал:

– Я произвел его в генералиссимусы; это много для другого, а ему мало: ему быть 
ангелом.

16 марта Растопчин отправил Суворову свое очередное письмо:

«Желал бы я весьма, чтобы ваше сиятельство были сами очевидным свидетелем 
радости нашей при получении известия о выздоровлении вашем». Даже этот верный 
подголосок Павла не подозревал того, что произойдет через три дня.

Повод к новой немилости был так же ничтожен, как и в 1797 году, но, как и тогда,
 причина лежала глубже. Осыпая наградами и комплиментами прославлявшего его 
полководца, Павел втайне питал к нему прежнее недоверие и неприязнь. Один 
характерный факт ярко иллюстрирует это: даровав Суворову княжеский титул, 
император не разрешил именовать его «светлостью». Суворов остался 
«сиятельством», хотя при возведении в княжеское достоинство Безбородко и 
Лопухина было добавлено: «с титулом светлости». С окончанием войны упорное 
недоброжелательство к Суворову, не сдерживаемое более обстоятельствами момента, 
вспыхнуло с прежней силой. Павел ни одной минуты не думал, что генералиссимус 
сделается теперь покорным проводником его взглядов и его системы. Командуя