долечиваться на несколько месяцев в отпуск по ранению. Признаться, такого я не 
ожидал. Это решение казалось обидным, не отвечающим требованиям военного 
времени. 

Но врачи остались неумолимы: необходимо длительное лечение плеча, 
восстановление работоспособности руки. Получив отпускной билет, собрал свои 
немудреные солдатские пожитки, бережно завернул в газету заветную тетрадку со 
своими записями об оружии, с чертежами и формулами. Уезжал я в отпуск на свою 
малую родину, в Алтайский край. Провожая меня, лейтенант-десантник прошел 
вместе со мной до конца коридора на костылях. 

- Да ты не горюй, Миша, что на фронт не отпустили. Еще навоюешься. А сейчас 
родных повидаешь, да и чертежи свои проверишь в работе. Может, действительно, 
чего еще изобретешь, и мы с твоим оружием в руках будем бить ненавистных 
фашистов. Помни нашу фронтовую заповедь: побеждает тот, кто меньше себя жалеет 
да деиствует с умом. Так что не жалей себя в этом деле и с умом все делай... 

Своими словами лейтенант, мой сосед по палате, словно предопределил мою 
дальнейшую жизнь. Я ведь действительно в конце концов стал профессиональным 
конструктором-оружейником. 

"Направить по надлежащей дороге" 

Какой она стала, моя Курья? Почти шесть лет не был я в родном селе. Оно 
раскинулось привольно в степи по берегу речушки моего детства Локтевки. До 
ближайшей железнодорожной станции на дороге Барнаул - Семипалатинск, из 
Алтайского края, в соседний Казахстан, - шестьдесят километров. Правда, только 
в семнадцать лет довелось увидеть настоящий паровоз. 

Под стук колес я вспоминал свое детство, отрочество, юность, ласковую, добрую 
маму, отца в вечных заботах о хлебе насущном. Прокормить надо было, как-никак, 
семью из девятнадцати человек, в том числе семнадцать детей. Не все выжили. 
Голод, болезни, в 20 - 30-е годы косившие многих в России, не миновали и нашу 
семью: нас осталось шесть братьев и две сестры. 

Отец мой, Тимофей Александрович, закончил два класса церковноприходской школы; 
мать, Александра Фроловна, знала грамоту плохо. Но своим чутким крестьянским 
сердцем они понимали значение образования для будущего детей и всячески 
поощряли наше стремление к учению, книгам, к работе. 

Материнские руки... До сих пор их тепло живет во мне, дает силу, согревает. 
Родился и рос я болезненным ребенком. По-моему, не было ни одной детской 
болезни, которая бы не коснулась меня. Одна из них едва не привела к смертной 
черте. Отец рассказывал, как подносил перышко к моему носу, чтобы определить, 
теплится ли еще во мне жизнь. 

Мать, плача, гладила мою голову. Наверное, прикосновение ее рук что-то сдвинуло 
в моем организме с места, сердце забилось, я застонал. Сосед-плотник, узнав об 
этом, отшвырнул прочь прутик и ворчливо произнес: - Такая малявка, а туда же, 
притворяться... Позже не раз слышал, как мама говорила соседкам, что я в 
рубашке родился, и почему-то показывала рукой в сторону висевшей в углу иконы. 
Я решил, что она хранит где-то там эту рубашку, и во мне затаилось желание 
найти ее. Однажды, когда в доме никого не было, попытался разобрать икону, где, 
по моему разумению, лежала необыкновенная обнова, которую от меня в силу 
каких-то причин тщательно прятали. Рубашки там, конечно, не оказалось, а вот 
икону изрядно подпортил. Мать не на шутку рассердилась, и меня сурово наказали. 


Дорогие моей душе картинки детства! Где, как не в долгой дороге, перебирать их 
череду. 

В детстве мне очень хотелось научиться бегать на коньках. Всегда с завистью 
смотрел на ребят, катавшихся на самодельных деревянных коньках, подкованных 
полоской железа или проволокой. В шестилетнем возрасте пытался их сделать сам. 
Помог старший брат. Общими усилиями мы изготовили один конек. На второй не 
хватило у нас подручных средств... 

Чувствуя себя на седьмом небе от счастья, прикрепив конек веревкой к валенку, 
ковыляю к реке. По обледенелой горушке делаю попытку скатиться вниз и попадаю 
прямехонько... в прорубь. Хорошо, что на мне была надета шуба старшего брата. 
Она и спасла от непоправимых последствий. Распустившись куполом, словно парашют,
 удержала на поверхности воды. Мои сверстники на берегу, видевшие все это, 
подняли крик, некоторые из них бросились в село звать на помощь. 

Мокрого, закоченевшего, в избе меня раздели донага и положили на печь, где 
сушился овес. Его духмяное тепло спасло от жесточайшей простуды. Я пропотел так,
 что, казалось, будто в самой печи посидел. 

С малолетства меня учили крестьянскому ремеслу. И теперь не в тягость, а в 
удовольствие выходить на луг с косой, убрать траву на сено с неудобий. Люблю