Стефан Цвейг
 ЖОЗЕФ ФУШЕ



 Предисловие


 Жозефа Фуше, одного из могущественнейших людей своего времени, одного из самых 
примечательных людей всех времен, не любили современники и еще менее зерно 
судили о нем потомки. Наполеон на острове св.Елены, Робеспьер, обращаясь к 
якобинцам, Карно, Баррас, Талейран [1] в своих мемуарах, все французские 
историки – будь то роялисты, республиканцы или бонапартисты, – едва дойдя до 
его имени, начинали писать желчью. Предатель по натуре, жалкий интриган, 
пресмыкающийся льстец, профессиональный перебежчик, подлая полицейская душонка, 
презренный, безнравственный человек – нет такого клеймящего, такого бранного 
слова, которым бы его обошли; ни Ламартин, ни Мишле, ни Луи Блан [2] не делают 
серьезной попытки изучить его характер, или, вернее, упорное, поразительное 
отсутствие характера. Подлинные очертания его облика появляются впервые в 
монументальной биографии Луи Мадлена [3]  (которой этот труд, равно как и 
другие исследования, посвященные этому вопросу, обязаны большей частью 
фактического материала); история же совершенно спокойно отодвигала в задние 
ряды незначительных статистов этого человека, руководившего в эпохи смены двух 
миров всеми партиями и оказавшегося единственным среди политиков уцелевшим в 
бурях тех лет, человека, победившего в психологическом поединке таких людей, 
как Наполеон и Робеспьер. Иногда его образ мелькает в пьесе или оперетке, 
посвященных Наполеону, но в большинстве случаев он фигурирует там в затасканной 
схематической маске прожженного министра полиции, этакого предтечи Шерлока 
Холмса: в плоском изображении роль закулисного деятеля всегда превращается во 
второстепенную роль.
 Только один человек с высоты собственного величия увидел и все своеобразное 
величие этой единственной в своем роде фигуры: то был Бальзак. Этот большой и 
проницательный ум, видевший не только внешний покров событий эпохи, но и всегда 
заглядывавший за кулисы, прямо признал Фуше самым интересным в психологическом 
отношении характером своего века. Бальзак, привыкший рассматривать в своей 
химии чувств все страсти, как бы они ни назывались – героическими или 
низменными, – как совершенно равноценные элементы, в одинаковой мере 
интересовавшийся и совершенным преступником вроде Вотрена и гением 
нравственности вроде Луи Ламбера, не делал различия между нравственным и 
безнравственным, но, оценивая человека только по силе воли и напряженности его 
страсти, извлек именно этого, самого презренного, самого презираемого деятеля 
революции и империи, из тени, в которой тот нарочито скрывался. Он называет 
этого singulier genie [4] единственным настоящим министром Наполеона и «lа plus 
forte tete que je connaisse» [5] , а в другом месте – «одной из тех личностей, 
у которых под поверхностью скрыта такая глубина, что они остаются 
непроницаемыми, пока действуют сами, и могут быть поняты только впоследствии». 
Это совсем не похоже на моралистические презрительные отзывы историков. И в 
своем романе «Une tenebreuse affaire» [6] он посвящает этому «сумрачному, 
глубокому и необычному уму, который так мало известен», особую страницу. 
«Своеобразная гениальность, – пишет он, – столь ужаснувшая Наполеона, 
обнаружилась у Фуше не сразу. Этот незаметный член Конвента [7] , один из самых 
выдающихся и непонятных людей своего времени, сложился и вырос в бурях 
революции. При Директории [8] он достиг тех вершин, с которых люди глубокого 
ума получают возможность предвидеть будущее, основываясь на опыте прошлого; 
затем вдруг – подобно посредственным актерам, которые под влиянием какой-то 
внезапно вспыхнувшей искры становятся гениальными, – проявил поразительную 
изворотливость во время молниеносного переворота 18 брюмера. Этот бледнолицый 
человек, воспитанный в духе монашеской сдержанности, посвященный в тайны 
монтаньяров, к которым он принадлежал, и в тайны роялистов, к которым в конце 
концов примкнул, долго и незаметно изучал людей, их нравы и борьбу интересов на 
политической арене; он проник в замыслы Бонапарта, давал ему полезные советы и 
ценные сведения. В то время ни прежние, ни новые его коллеги и не подозревали 
всей широты его таланта чисто административного и в глубоком смысле слова 
государственного, так был велик его дар почти неправдоподобной проницательности 
и безошибочного предвидения». Так говорит Бальзак. Его похвалы впервые 
привлекли мое внимание к Фуше, и в течение многих лет меня время от времени 
занимал образ человека, которым восхищался Бальзак, говоря, что «он имел 
большую власть над людьми, чем сам Наполеон». Но Фуше как в жизни, так и в 
истории, умел оставаться на заднем плане: он неохотно позволяет заглянуть себе 
в глаза и в карты. Почти всегда он в центре событий, в центре партий; он 
действует незримо, скрытый под анонимным покровом своей должности, как механизм 
в часах; лишь изредка, в смятении событий, на самых крутых поворотах его пути, 
удается уловить мимолетный абрис его лица. И вот что еще более странно. На 
первый взгляд ни один из этих схваченных на лету обликов Фуше не похож на 
другой. С некоторым трудом представляешь себе, что тот же самый человек, с той 
же кожей и с теми же волосами, был в 1790 году учителем монастырской школы, а в 
1792 году уже реквизировал церковное имущество; в 1793 году был коммунистом, а 
пять лет спустя стал миллионером и через десять лет герцогом Отрантским. Но чем 
смелее становился он в своих превращениях, тем интереснее был для меня характер,
 или, вернее, бесхарактерность, этого самого совершенного макиавеллиста нового