войну как преступление. У Дантона, хотя он и был 
создателем смертоносного трибунала, вырвалось из глубины души: «Лучше быть 
гильотинированным самому, чем гильотинировать других». Даже Марат, требовавший 
в своей газете триста тысяч голов, старался спасти каждого отдельного человека, 
приговоренного к смерти. Вина французских революционеров не в том, что 
они-опьянились запахом крови, а в их кровожадных речах: они совершали глупости 
– только для того, чтобы доказать самим себе свой радикализм, они создали 
кровавый жаргон и постоянно бредили изменниками и эшафотом. И когда народ, 
опьяненный, одурманенный, одержимый этими безумными возбуждающими речами, 
действительно требует осуществления тех самых «энергичных мер», в необходимости 
которых его убедили, у вождей не хватает мужества оказать сопротивление: они 
обязаны гильотинировать, чтобы избежать обвинения в лживости разговоров о 
гильотине. Их действия вынуждены мчаться вдогонку за их бешеными речами, и вот 
начинается жуткое соревнование, ибо никто не осмеливается отстать от другого в 
погоне за народным благоволением. В силу неудержимого закона тяготения одна 
казнь влечет за собой другую: игра кровавыми словами превращается в дикое 
нагромождение человеческих казней. И отнюдь не потребность, даже не страсть и 
меньше всего решительность, а как раз нерешительность, даже трусость политиков, 
партийных деятелей, не имеющих мужества сопротивляться воле народа, в конечном 
счете именно трусость заставляет их приносить в жертву тысячи жизней. К 
сожалению, мировая история – история не только человеческого мужества, как ее 
чаще всего изображают, но история человеческой трусости и политика – не 
руководство общественным мнением, как хотят нам внушить, а, напротив, рабское 
преклонение вождей перед той инстанцией, которую они сами создали и воспитали 
своим влиянием. Так всегда возникают войны: из игры опасными словами, из 
возбуждения национальных страстей; так возникают и политические преступления. 
Ни один порок, ни одна жестокость не вызвали стольких кровопролитий, сколько 
человеческая трусость. Поэтому если Жозеф Фуше в Лионе становится массовым 
палачом, то причина этого кроется не в его республиканской страстности (он не 
знает никаких страстей), а единственно в боязни прослыть умеренным. Но не мысли 
являются решающим в истории, а деяния, и хотя он тысячу раз возражал против 
этого, за ним все-таки утвердилось прозвище Mitrailleur de Lyon, и впоследствии 
даже герцогская мантия не сможет скрыть следов крови на его руках.
 Колло д'Эрбуа прибывает в Лион 7 ноября, а Фуше – 10-го. Они тотчас же 
приступают к делу. Но прежде чем начать настоящую трагедию, экс-комедиант и его 
помощник – бывший священнослужитель – разыгрывают маленькую сатирическую пьеску,
 пожалуй, самую вызывающую и наглую за все время французской революции – нечто 
вроде черной мессы средь бела дня. Панихида по мученику свободы Шалье 
становится предлогом для этой оргии атеистического экстаза. Пролог 
разыгрывается в восемь часов утра. Из всех церквей выносят остатки предметов 
культа, – срываются с алтарей распятия, выбрасываются покровы и облачения, 
огромное шествие проходит по всему городу к площади Терро. Четыре прибывших из 
Парижа якобинца несут на носилках, покрытых трехцветными коврами, бюст Шалье, 
усыпанный грудами цветов, урну с его прахом и маленькую клетку с голубем, 
который будто бы служил утешением мученику в тюрьме. Торжественно и серьезно 
шествуют за носилками три проконсула, направляясь к месту нового богослужения, 
которое должно со всей пышностью засвидетельствовать перед лионским населением 
божественность мученика свободы Шалье. «Dieu sauveur mort pour eux» [41] . Но 
эту и без того уже неприятно патетическую церемонию усугубляет еще и 
чрезвычайно неудачная, глупая, безвкусная выдумка: шумная толпа, ликуя, 
пускаясь в дикие пляски, тащит похищенную церковную утварь, чаши, дароносицы и 
религиозные изображения, а позади трусит осел, которому искусно напялили на уши 
епископскую митру. К хвосту бедного животного привязали распятие в Библию, и 
так, на потеху ревущей толпе, волочится по уличной грязи привязанное к ослиному 
хвосту Евангелие.
 Наконец воинственные фанфары призывают народ остановиться. На большой площади 
сооружен алтарь из дерна, на нем торжественно устанавливают бюст Шалье и урну. 
Три народных представителя благоговейно склоняются пред новой святыней. Первым 
берет слово бывалый актер Колло д'Эрбуа, а за ним выступает Фуше. Он, упорно 
молчавший в Конвенте, овладев своим голосом, высокопарно взывает, обращаясь к 
гипсовому бюсту: «Шалье, Шалье, тебя нет с нами! Преступники принесли в жертву 
тебя, мученика свободы, и пусть кровь этих преступников будет искупительной 
жертвой, которая успокоит твою разгневанную тень. Шалье! Шалье! Перед твоим 
изображением клянемся мы отомстить за пытки, и пусть дымящаяся кровь 
аристократов будет для тебя ладаном». Третий народный представитель менее 
красноречив, чем будущий аристократ, герцог Отрантский. Он лишь смиренно целует 
бюст и восклицает громовым голосом: «Смерть аристократам!»
 После этих трех торжественных молений зажигается большой костер. Серьезно 
смотрят недавний монах Жозеф Фуше и его коллеги, как отвязывают Евангелие от 
ослиного хвоста и бросают в костер, чтобы сжечь вместе с церковными облачениями,
 требниками, дароносицами и деревянными изображениями святых. Затем осла, в 
награду за его кощунственные заслуги, поят из освященной чаши для причастия, и, 
по окончании этой безвкусной церемонии, четверо якобинцев на плечах относят 
бюст Шалье в церковь, где его торжественно водружают на алтарь вместо разбитого 
изображения Христа.
 Для сохранения непреходящей памяти об этом достойном празднестве в последующие 
за ним дни чеканят медаль. Теперь ее нельзя нигде достать, вероятно, потому, 
что впоследствии герцог Отрантский скупил все экземпляры и уничтожил их, так же 
как и книги, слишком подробно описывающие эти яркие подвиги из 
ультраякобинского и атеистического периода его деятельности.
 Он сам обладал хорошей памятью, но для Monsigneur le senateur ministre [42] 
христианнейшего короля было весьма неудобно и неприятно, чтобы другие помнили и 
могли напомнить об этой