|
Стефан Цвейг
ЖОЗЕФ ФУШЕ
Предисловие
Жозефа Фуше, одного из могущественнейших людей своего времени, одного из самых
примечательных людей всех времен, не любили современники и еще менее зерно
судили о нем потомки. Наполеон на острове св.Елены, Робеспьер, обращаясь к
якобинцам, Карно, Баррас, Талейран [1] в своих мемуарах, все французские
историки – будь то роялисты, республиканцы или бонапартисты, – едва дойдя до
его имени, начинали писать желчью. Предатель по натуре, жалкий интриган,
пресмыкающийся льстец, профессиональный перебежчик, подлая полицейская душонка,
презренный, безнравственный человек – нет такого клеймящего, такого бранного
слова, которым бы его обошли; ни Ламартин, ни Мишле, ни Луи Блан [2] не делают
серьезной попытки изучить его характер, или, вернее, упорное, поразительное
отсутствие характера. Подлинные очертания его облика появляются впервые в
монументальной биографии Луи Мадлена [3] (которой этот труд, равно как и
другие исследования, посвященные этому вопросу, обязаны большей частью
фактического материала); история же совершенно спокойно отодвигала в задние
ряды незначительных статистов этого человека, руководившего в эпохи смены двух
миров всеми партиями и оказавшегося единственным среди политиков уцелевшим в
бурях тех лет, человека, победившего в психологическом поединке таких людей,
как Наполеон и Робеспьер. Иногда его образ мелькает в пьесе или оперетке,
посвященных Наполеону, но в большинстве случаев он фигурирует там в затасканной
схематической маске прожженного министра полиции, этакого предтечи Шерлока
Холмса: в плоском изображении роль закулисного деятеля всегда превращается во
второстепенную роль.
Только один человек с высоты собственного величия увидел и все своеобразное
величие этой единственной в своем роде фигуры: то был Бальзак. Этот большой и
проницательный ум, видевший не только внешний покров событий эпохи, но и всегда
заглядывавший за кулисы, прямо признал Фуше самым интересным в психологическом
отношении характером своего века. Бальзак, привыкший рассматривать в своей
химии чувств все страсти, как бы они ни назывались – героическими или
низменными, – как совершенно равноценные элементы, в одинаковой мере
интересовавшийся и совершенным преступником вроде Вотрена и гением
нравственности вроде Луи Ламбера, не делал различия между нравственным и
безнравственным, но, оценивая человека только по силе воли и напряженности его
страсти, извлек именно этого, самого презренного, самого презираемого деятеля
революции и империи, из тени, в которой тот нарочито скрывался. Он называет
этого singulier genie [4] единственным настоящим министром Наполеона и «lа plus
forte tete que je connaisse» [5] , а в другом месте – «одной из тех личностей,
у которых под поверхностью скрыта такая глубина, что они остаются
непроницаемыми, пока действуют сами, и могут быть поняты только впоследствии».
Это совсем не похоже на моралистические презрительные отзывы историков. И в
своем романе «Une tenebreuse affaire» [6] он посвящает этому «сумрачному,
глубокому и необычному уму, который так мало известен», особую страницу.
«Своеобразная гениальность, – пишет он, – столь ужаснувшая Наполеона,
обнаружилась у Фуше не сразу. Этот незаметный член Конвента [7] , один из самых
выдающихся и непонятных людей своего времени, сложился и вырос в бурях
революции. При Директории [8] он достиг тех вершин, с которых люди глубокого
ума получают возможность предвидеть будущее, основываясь на опыте прошлого;
затем вдруг – подобно посредственным актерам, которые под влиянием какой-то
внезапно вспыхнувшей искры становятся гениальными, – проявил поразительную
изворотливость во время молниеносного переворота 18 брюмера. Этот бледнолицый
человек, воспитанный в духе монашеской сдержанности, посвященный в тайны
монтаньяров, к которым он принадлежал, и в тайны роялистов, к которым в конце
концов примкнул, долго и незаметно изучал людей, их нравы и борьбу интересов на
политической арене; он проник в замыслы Бонапарта, давал ему полезные советы и
ценные сведения. В то время ни прежние, ни новые его коллеги и не подозревали
всей широты его таланта чисто административного и в глубоком смысле слова
государственного, так был велик его дар почти неправдоподобной проницательности
и безошибочного предвидения». Так говорит Бальзак. Его похвалы впервые
привлекли мое внимание к Фуше, и в течение многих лет меня время от времени
занимал образ человека, которым восхищался Бальзак, говоря, что «он имел
большую власть над людьми, чем сам Наполеон». Но Фуше как в жизни, так и в
истории, умел оставаться на заднем плане: он неохотно позволяет заглянуть себе
в глаза и в карты. Почти всегда он в центре событий, в центре партий; он
действует незримо, скрытый под анонимным покровом своей должности, как механизм
в часах; лишь изредка, в смятении событий, на самых крутых поворотах его пути,
удается уловить мимолетный абрис его лица. И вот что еще более странно. На
первый взгляд ни один из этих схваченных на лету обликов Фуше не похож на
другой. С некоторым трудом представляешь себе, что тот же самый человек, с той
же кожей и с теми же волосами, был в 1790 году учителем монастырской школы, а в
1792 году уже реквизировал церковное имущество; в 1793 году был коммунистом, а
пять лет спустя стал миллионером и через десять лет герцогом Отрантским. Но чем
смелее становился он в своих превращениях, тем интереснее был для меня характер,
или, вернее, бесхарактерность, этого самого совершенного макиавеллиста нового
|
|