мясники на бойне. Испарения, висевшие в воздухе, были так тяжелы и удушливы, 
что цесаревич сейчас же выскочил на улицу. 

- Все - Барклай! - злобно сказал он, задыхаясь от возмущения. Несчастье для 
России! Но я еще покажу себя этому халдею! Даром не разойдемся мы! 

Он вдруг захромал, передразнивая Барклая, и в самом деле чем-то стал на него 
похож. Ермолов засмеялся. 

От левой стороны догоравшего моста французы вброд перешли Днепр и огородами, 
конопляниками и садами выдвинулись до кладбища. Егерские полки третьей дивизии 
генерала Коновницына были спрятаны в кладбищенских сараях. Начальник дивизии, 
худенький, растрепанный, с серым, изможденным лицом и большими ясными глазами, 
сам распоряжался огнем. 

- Каждый стрелок, ребята, должен знать, - говорил он, суетливо перебегая от 
одной кучки егерей к другой, - сколько пуль у него в суме, сколько смертей 
несет он на себе неприятелю. Ни одного выстрела даром... 

Егеря жестоко били французов прицельным огнем. Но гранаты уже рвались над 
сараями, и скоро сухие дощатые крыши и стены их начали загораться. Тогда 
Коновницын вывел стрелков наружу, крикнул: "В штыки!" - и, размахивая шпагой, 
побежал впереди. Дело вышло короткое, но жаркое. Еще не забрезжило утро, как не 
только кладбище, но и все Петербургское предместье было очищено от неприятеля. 

Этот бой, который ничего не мог изменить в судьбе Смоленска, "был нужен Первой 
армии, чтобы спокойно выйти по левому берегу Днепра в гору, за петербургский 
шлагбаум, и оттуда спуститься на равнину. Армия уходила медленно. Впотьмах 
слышались голоса и брань офицеров, которым никак не удавалось правильно 
построить колонны. Полчанинов носился в этой суматохе на своей Сестрице, тоже 
кричал и тоже бранился, приказывая пехоте не разбивать рядов, ездовым при 
орудиях тянуть дружно и ровно... Вдруг бесконечная вереница бричек и тарантасов,
 доверху заваленных военным добром, скрипучих крестьянских телег и какого-то 
пешего народа с котомками и мешками загородила гренадерам путь. Бабы сидели на 
телегах, унимая вопли грудных ребят. Мужики, опустив головы, шагали обок с 
худыми лошаденками. У Полчанинова опустились руки и пропал голос. Это были 
беженцы из Смоленска и пригородных сел. Обычно войска бывают нетерпеливы в 
подобных случаях, - не любят они, когда на трудном марше их возникают 
препятствия. Но на этот раз было иначе. Никто не приказывал солдатам, никто не 
учил их: ряды сами раздвигались, пропуская обозы. Даже артиллерия с грохотом 
принимала в стороны, и орудийная прислуга пособляла мужикам выпроваживать с 
дороги застрявшие на ней тяжелые телеги. Армия уважала народное несчастье! 

- Всю Россию с места согнал! - говорил Трегуля-ев. - Вишь, чего достиг! Да уж 
известно: сел червяк на вилок - всей капусте пропасть! И-и-их, лихо его задави! 


- Шутку, братец, шути, а людей не мути! - пробовал его урезонить фельдфебель. 

Однако голос Ивана Иваныча звучал и нестрого и неубедительно. Его душа тоже 
возмущалась происходившим. Да Трегуляев и не шутил вовсе. Старынчук слушал все 
это и мотал на ус... 

За Смоленском открывалась Россия - широкое раздолье чернозема, безбрежное море 
золотых полей, испещренных коричневыми пятнами пара, березовое мелколесье на 
горизонте да двойные линии истерзанных зимними бурями ракит вдоль большаков. 
Было жарко, ветрено и пыльно. Жажда мучила людей и лошадей. Кони яростно 
тянулись горячими мордами к воде встречных ручьев, но пить с удилами во рту 
невозможно, и они приходили в бешенство. Солдаты засовывали кивера под мышки, а 
головы покрывали платками и листьями. От пыльных вихрей и бивачного дыма у 
многих покраснели и начинали слезиться глаза. 

Войска были ужасно утомлены. Под резкие высвисты флейт пехота засыпала на ходу,
 - люди валились, задевая друг друга, целыми десятками. Кавалерия спала, сидя 
на конях. И все это - не столько от длинных переходов, сколько от беспрестанных 
остановок, неизбежных при движении большого числа войск по одной дороге. 
Солдаты поистрепались. Вместо форменных панталон то и дело встречались 
разноцветные, кое-как залатанные и бог весть где добытые штаны. Портупей давно 
уже никто не белил, и оттого сделались они желто-бурыми. Впрочем, на это не 
обращалось внимания. Следили только за исправностью ружей, - следили все, от 
генерала до последнего фурлейта{77}. Позади армии тянулись тысячи сухарных фур 
и лазаретных повозок. 

Гул орудий вблизи поднимает дух, а издали наводит уныние. Настроение войск было 
самое грустное. Солдаты подходили к верстовым столбам, расставленным у дорог, и 
читали вслух: 

- "От Москвы триста десять верст". 

Цифры подхватывались, бежали по рядам и через несколько минут разносились по