опосля нас не кончается... 

Это сказал Угодников. Взволнованный, с ярко блестевшими глазами, он как бы 
ловил ускользавшие слова. Травин вздохнул. 

- Фелич был странное существо. Мир его праху! Вчера говорили вы, Олферьев, о 
дружбе... Коли не отдумали, заключим конкордат. Вы - хороший человек, 
Угодников - хороший человек, - с хорошими людьми приятно ьссти дружбу. Вот мое 
предложение: дружба втроем! 

Олферьев посмотрел на него с изумлением и пробормотал: 

- Est il possible que vous faites cette offre serieusement? A ce qu'il me 
parait, vous badinez, mais il n'y a pas a plai-santer la-dessus. Nous sommes 
des officiers{75}... 

- А Угодников - всего лишь канонир? Но меня это не смущает нисколько. Впрочем, 
я действительно пошутил. И может быть, неудачно. Il faut garder 1'equilibre 
entre le trop et le trop peu meme dans, la plaisanterie{76}. Однако ведь я тоже 
был раньше Феличем. И немножко остался им навсегда. Простите меня, Олферьев... 
Вот вам рука моя - на дружбу! 

Позади своих войск ехал Багратион, грустный и рассеянный, окруженный 
молчаливыми и хмурыми адъютантами. За спиной армии опять начинала погромыхивать 
пушечная пальба, - французы возобновили нападение на Смоленск, и третья дивизия 
Коновницына принимала последний бой. Огонь ширился и полз вверх по реке: 
наконец французские батареи загремели на противоположном берегу Днепра. Река 
была узка в этом месте, ядра засвистели над головами Багратиона и его свиты, но 
князь Петр Иванович даже и не заметил их, Олферьев подскакал к свите. 

- К князю! - встретили его сдержанные голоса. - К князю! Он спрашивал... 

Корнет догнал главнокомандующего. Лицо его было так печально, что сердце у 
Олферьева сжалось. 

- Что же мы делаем, Алеша? 

- Мне стыдно... стыдно, ваше сиятельство, - горячо прошептал корнет. Мы 
превратили Смоленск в обиталище ужаса, смерти, отчаянных бедствий и уходим... 
Куда? 

- Куда? - переспросил князь. 

- Во мрак проклятой ночи, среди которой бредем сейчас... 

Олферьев хотел сказать еще много, но конь его сделал внезапный прыжок. В лицо 
корнета плеснулась струя холодного воздуха, быстрый и оглушительный свист 
пронесся мимо головы. Он еле усидел в седле. "Ранен!" Он хотел выговорить это 
слово, но вместо того, медленно опрокидываясь назад, простонал: 

- О-о-о!.. 

Кривые и тесные смоленские улицы пылали. Курясь едким дымом, тлелся бревенчатый 
накатник мостовых. Крутой ветер взвевал кверху огарки и горячую золу. На одной 
из батарей Петербургского предместья, где еще шел бой, стояли цесаревич 
Константин Павлович и генерал Ермолов. Алексей Петрович выпрямился во весь свой 
могучий рост и протянул руку по направлению к городу. Сюртук его распахнулся. 
Редкая красота на минуту сделалась поразительной. И он проговорил слегка 
дрожащим голосом: 

Кто вверг отчизну в море зла, 

Свел с неба мстительные кары? 

Кому нужны врагов дела, 

Война и гибельны пожары? 

Глаза Константина Павловича гневно сверкнули из-под соломенных бровей. 

- Все - Барклай, любезный друг! - прохрипел он. - Проклятый халдей! А теперь 
еще не желает, чтобы я служил с вами. Гонит меня из армии. Ему нож вострый, 
чтобы делил я с вами опасности и славу. Канальство! 

Они уже оставили батарею и шли по улице. Лабазы, в которых прежде складывали 
пеньку и лен, были завалены ранеными: перед порогами мутно рдели лужи красной 
воды, вылитой фельдшерами из тазов после обмывки ран. Из лабазов раздавались 
крики и стоны. Цесаревич и Ермолов заглянули внутрь. Глазам их представилась 
страшная картина. Раненые сидели, лежали, стояли. Лекаря в белых фартуках с 
засученными выше локтей рукавами мундиров метались между ними, орудуя, как