Живой пьедестал опустился под Багратионом. Очутившись на собственных ногах, 
Петр Иванович быстро зашагал к двери. Еще мгновение - и он вывел дворецкого на 
середину комнаты. 

- Здравствуй, любезный Никита! Здравствуй, душа! 

Он крепко обнял Карелина. А потом поцеловал его в щеку и громко - так громко, 
что слова эти были услышаны решительно всеми, - проговорил: 

- Без тебя не был бы я тем, чем есть. Спасибо за прошлое, душа, тысячу раз 
спасибо! 

...Поздно вечером Сильвио помогал своему господину раздеваться перед сном. 
Багратион был задумчив и молчалив. От недавней веселости не осталось в нем и 
следа. Этому унынию его отвечал мерный стук часов, стоявших в спальне князя на 
подзеркальнике между окнами. Минутная стрелка на них завершала свой круг. Они 
четко пробили один раз, и за ними множество других часов, стоявших и висевших в 
разных комнатах огромного дома, принялись отбивать и отщелкивать ночной термин. 
Эта трескучая музыка вывела Петра Ивановича из задумчивости. Он пересел из 
кресла на постель и медленно выговорил: 

- Если, моей родине, Сильвио, грозит будущее... я первым иду навстречу! Да, я 
иду первым, Сильвио! 

Глава четвертая 

"...Бывают, Массимо, слова, которым нельзя внимать равнодушно. И вот их 
произнес могучий воин великой страны. Они вырвались у грозного полководца, 
который не погнушался поцелуем теплой благодарности почтить старого раба. Бог 
знает что со мной сделалось... Не помню и того, как это сделалось. Только я, 
свободный итальянец, схватил маленькую руку этого удивительного человека и 
крепко-крепко поцеловал ее. Кажется, я шептал в этот момент что-то очень 
банальное, вроде: "Скорее небо упадет на землю и река По потечет вверх, чем я...
" 

Но не то важно, что я шептал и шептал ли вообще что-нибудь, а то, что я 
поцеловал его руку и от этого почувствовал себя не хуже, а лучше, чем был до 
того... Надеюсь, что теперь тебе понятно, почему я не считаю унизительной свою 
лакейскую должность и не стремлюсь ни к какому другому более высокому положению 
в жизни. Если же и теперь ты этого не понял, вина не моя. 

Никогда не случалось мне писать так много, - впрочем, дело заслуживает того. Не 
оскорбляйся моей откровенностью, Массимо. Знаешь ли ты своего героя так же 
хорошо, как узнал теперь моего? Истина... Где она скрывается, никому не 
известно. Да едва ли и нуждаются в ней люди, у которых есть убеждение. Так, я 
обращаюсь не столько к королевскому лейтенанту, сколько к маленькому кузнечному 
ученику, которого оставил двенадцать лет тому назад в Милане, у Верчельских 
ворот. Обращаюсь к нему и прошу не отвергать дружеского и братского объятия. 
Нежно обнимаю также тетушку Бобину. Я очень желал бы знать, продолжает ли она 
по-прежнему молиться обо мне ежедневно утром, вечером, после завтрака и после 
обеда святому Бонифацию Калабрийскому. Извините, мои милые, за каракули и 
сохраните в памяти и родственном расположении вашего 

Энея Сильвио Батталья. 

Село Симы, Владимирской губернии, 18 июня 1811 года". 

Муратов и Олферьев молча смотрели друг на друга. Потом обнялись, также без слов,
 радостные и светлые. Не в итальянце, конечно, дело и не в его восторгах, а в 
том, что и вся Россия знает Багратиона таким, каков он в действительности, и 
другого, лучшего Багратиона ей не надо. Муратов бережно спрятал на груди 
письмо-подарок. 

- Покамест сердце бьется, хранить буду здесь, Алеша! 

Громкий голос главнокомандующего донесся из соседней горницы, и адъютанты 
кинулись на зов. 

- Подать сюда старого мухобоя! 

Городничий был из отставных кавалерийских майоров и в спокойное время любил 
заливать за воротник. Сейчас он стоял перед Багратионом бледный, как мука. 
Нижняя челюсть его очень приметно тряслась. 

- Ваше сиятельство, - повторял он отчаянным голосом, - ваше сиятельство! 
Христом-богом... Как же это? Давай квартиры, строй печи для сухарей, давай 
дрова, давай подводы - все на свете-с. Ваше сиятельство! Вы городишко наш 
изволили видеть... Откуда же? Куда же мне? В реку броситься... 

Багратион поднял руку и с такой неожиданной силой опустил ее вниз перед