Казалось ему, что на третье небо попал и неизреченные слышит там глаголы. А тут 
у нас и бишоф, и вино, и пунш! Так-то довелось мне, почтеннейший, при первом 
господина вашего карьерном шаге не самоидцем простым быть, но и главным в деле 
участником... Мир сей - загадка-с! О том и в Священном писании мудро 
изображено: не уявися, что будем... 

Гости отобедали, отдохнули, отужинали и толпились теперь на громадной галерее 
симского дома вокруг Багратиона. Каменные лестницы, мшистые, как бархат, вели 
отсюда прямо через сад в длинные аллеи столетнего парка. Перед входом в парк 
поблескивал пруд, голубели в сиянии месяца статуи и обелиски. Где-то за садом 
велся крестьянский танец и звенели веселые деревенские песни. Вечер был тепл и 
тих на удивление. Пламя свечей, горевших на террасе в больших бронзовых 
шандалах, несмотря на открытые окна, не шевелилось. Что за прелестный вечерний 
час! 

Но при всем том было в нем нечто страшное. И под тягостным впечатлением этого 
страшного общество вдруг приумолкло. Никто не похвалил красоты вечера. Никто не 
спустился из галереи в сад. А князь-хозяин шепотом приказал Карелину немедленно 
остановить крестьянские песни и пляски на заднем дворе. Словно завороженные, 
глядели все на темно-синее чистое небо. В его бездонной' глубине, там, где 
обычно сверкают семь звезд Большой Медведицы, висело чудовищное помело 
невидимой ведьмы. Багровая комета пылала гигантским, загнутым книзу хвостом. И 
великолепное безобразие этого зрелища наводило на души какой-то 
мучительно-сладкий трепет. Уже не первую ночь миллионы глаз смотрели на небо и 
не могли привыкнуть к его новому виду. Хотелось доискаться смысла этого 
необыкновенного явления. Но смысл не отыскивался. И отсюда возникал ужас. 

- Комета... Комета... - пронеслось на галерее. - Чем грозит она нам, о боже?{7} 


И Багратион тоже казался взволнованным. Его руки были сложены крест-накрест 
поверх бриллиантовых орденских знаков и широкой голубой ленты. Голова задумчиво 
склонена на грудь. 

- Не феномен этот страшен, - вдруг вымолвил он, - а то, чего вся Россия ждет... 
Други!.. Отечество наше в опасности. Не нынче-завтра бросится на нас Наполеон. 
Война неминуема - свет не видал подобных войн. Все станет на карту - свобода 
нации и честь священной нашей земли... 

Голова его гордо вскинулась, и ордена звякнули. Привычным движением он вырвал 
из ножен шпагу до половины клинка и с лязгом всадил ее обратно. На галерее 
царила такая тишина, что у многих загудело под черепом. Старый отставной 
генерал в камлотовом мундире малинового цвета, странного покроя первых годов 
века, - из тех отставных, которыми хоть пруды пруди по тихим полукаменным 
усадебкам великого российского черно-земья, - неожиданно выступил из толпы и 
заговорил нескладно и робко. Но в голосе его дрожало чувство, а в маленьких 
серых глазках под насупленными седыми бровями блистали слезы. 

- Ваше сиятельство! - начал он. - Слушаю вас, а слышу Суворова. Будто не вас - 
его вижу. По образу и подобию бессмертного россиянина созданы вы, новый герой 
наш... - Он сделал несколько шагов вперед. - Суворов - отец русской славы, вы - 
сын ее. Где Багратион - там победа. Нет у нас другого, как вы! Нет! Генерал 
ринулся вперед. 

- Ваше сиятельство! Оборони... оборони Россию, князь! 

Багратион побледнел. Когда на его смуглое лицо находила внезапная бледность, 
оно становилось бело-коричневым, и тогда на него бывало жутко смотреть. В такие 
мгновения он задыхался от боли - его грудь не выдерживала могучих толчков 
взволнованного сердца. Он круто повернулся, чтобы уйти во внутренние комнаты. 
Но остановился на пороге гостиной, ярко освещенной кенкетками и карселевыми 
лампами. Эта гостиная была яхонтового цвета стены, мебель и пушистый ковер. И 
здесь бледность Багратиона сделалась чрезмерной. Многие хотели броситься к нему.
 Однако он поднял руку, и все замерло. 

- Други мои! Клянусь счастьем родины, памятью и славным именем предков! Всем, 
что есть для меня в этом мире святого... - Он прижал руку к груди. Клянусь 
умереть за Россию!.. 

Откуда взялся прекрасный обычай подбрасывать кверху любимых военных вождей? 
Что-то лучезарное, как истинная слава, заключено в дружной искренности, с 
которой люди чествуют таким способом своих героев... 

Десятки рук подхватили Багратиона и с радостной пылкостью взнесли под потолок. 
Князю всегда бывала по душе любая солдатская шутка. А эта - в особенности. Лицо 
его порозовело - значит, сердце забилось легче и вольней. Долго печалиться он 
не умел и, взлетая все выше, смеялся весело и беззаботно. Вдруг... 

Портьера отпахнулась. За ней тихонько притаился Карелин. Старик переживал 
счастливые минуты. Тщедушное тельце его вздрагивало от непослушных рыданий.