Возмущение Барклаем зашло так далеко, что если бы эту мысль высказал не 
Горчаков, а Кузьма Ворожейкин, стоявший тут же, рядом с другими конвойными 
казаками, и державший на руках плащ генерала Васильчикова, то и в этом случае 
она, пожалуй, не вызвала бы возражений. Оставление Смоленска представлялось 
генералам Второй армии чем-то до самой последней крайности поносным, таким, что 
уже и сил не было пережить этот позор. Москва, с наседающими на нее 
французскими полчищами, как нестерпимо горький упрек стояла перед их глазами. А 
за ней поднималась Россия... 

- Сделайте, князь! Смените Барклая! - загремели голоса. - Немедля! Сейчас! 

Багратион стоял неподвижно, с опущенной головой. Казалось, будто он застыл в 
немой покорности. Багратион - и покорность! Мучительное, потрясающее душу 
недоумение скрывалось за этим столь не свойственным ему видом. "Бунт 
генералов! - думал он. - И я - во главе его! Что ж? Если требует того польза 
России, я готов. И на бунт готов, и на то, чтобы стать его предводителем. Но... 
нужно ли это России?" Разговор с Барклаем странно подействовал на Багратиона. 
Не будь этого разговора, он решился бы без колебаний. Теперь же не знал, как 
быть. Пока Барклай скрывал свои истинные намерения, а князь Петр Иванович 
пытался разгадать их, чувство опережало в нем мысль: ненависть к "квакеру" 
заслоняла тогда собой все остальное. Но сегодня "квакер" высказался с такой 
полнотой и ясностью, что враждебные к нему чувства Багратиона почти исчезли, и 
на первый план выступила смертельно встревоженная мысль, а что, коли прав 
Барклай? Ополчение - далеко. Бог весть, велико ли оно. Ополченцы - не воины. На 
горсточке солдат, собравшихся под Смоленском, сосредоточены все надежды России. 
Умереть - не мудреное дело. Но если завтра Наполеон раздавит эту горсть, то 
ведь послезавтра падет перед ним бесславная Россия... Багратион поднял голову, 
сложил руки на груди и, глядя прямо на генералов, сказал: 

- Не могу я сделать этого, други! Гроза смолкла. Посреди пороховых туч еще 
мелькали огни, но орудийные выстрелы слышались лишь изредка. 

Ружейная пальба постепенно превращалась в отдаленный тихий гул. Над городом 
поднималось светлое зарево, разрезанное на части столбами пламени, похожими на 
лучи восходящего солнца. Слева горели ветряные мельницы. Охваченные огнем, они 
все еще продолжали молоть, и крылья их быстро крутились, образуя багровые круги.
 Направо, по темно-голубому небу, между звездами, рассыпались бураки и ракеты 
дождем разноцветных искр. В полночь генерал Дохтуров получил повеление оставить 
город, отступить на левый берег Днепра и взорвать мост, удерживая за собой до 
времени лишь Петербургское предместье, занятое войсками третьей дивизии 
генерала Коновницына. Незадолго до рассвета шестой корпус был уже на Большой 
Московской дороге. 

Тогда же выступила и Вторая армия. Багратион решил идти на Пневу Слободу, 
переправиться там через Днепр и затем двигаться прямо к Дорогобужу. Пехота не 
спешила, а артиллерия еле тащилась. Хотя орудия были запряжены по три, а 
зарядные ящики по две лошади, пушки вязли в грязи. Рота Травина по-прежнему 
привлекала общее внимание: сломанные колеса, перебитые ядрами и еле державшиеся 
на оковках правила - все это вызывало интерес и внушало уважение. Рука Травина 
была уже перевязана лекарями, но он отказался идти в лазаретный обоз. 
Покачиваясь на своем косматом коньке, поручик оглядывался на Смоленск и думал: 
"Кто скажет, когда Б этом городе снова загудит русская песня, загремит русское 
"ура"! А когда наконец и загремит оно над могилами павших, дрожь пробежит по 
старым костям их..." И он сам вздрогнул. 

- Я ищу вас, - услышал он голос Олферьева, - был в лазаретном обозе... 

"Этакий навязчивый аристократишка!" - мелькнуло в голове Травина. 

- Да зачем я надобен вам? Право, мне не до философских бесед! 

Но Олферьев не обиделся. 

- Слушайте! Во-первых, главнокомандующий прика^ зал вернуть вам шпагу. 
Во-вторых, Фелич убит... 

- Что?! - воскликнул Травин. 

- Да... Нынче днем он ускакал из полка в город, замешался в свалке под 
Молоховскими воротами, колол и рубил отступавших драгун и сам погиб. Чего искал,
 чего хотел этот человек? Тысячи русских мертвецов лежат в Смоленске. И для 
каждого из их неведомых имен есть на широкой земле нашей сердце, которое помнит 
его твердо, - в нем и живет мертвый. Лепет детей, что шныряют по крестьянскому 
двору, грустные вздохи матери или молодицы, доброе слово братьев и друзей - все 
для него. Сядут за стол, назовут, и покатится слеза с горошину по розовой щеке 
или по глубокой морщине. А Фелнч? Кому он нужен? 

- Ох, ваше благородие! - раздался рядом солдатский голос. - Уж так молвили, что 
лучше не выдумаешь! Оттого и смерть не страшна нашему брату, что обчая жизнь