- Я об атаке предложил. А о защите Смоленска мысль моя такова, господа: 
защищать его надобно в одном лишь случае... 

- В каком? 

- Ежели главнокомандующий согласится всеми силами пойти на французов. Но раз 
такого намерения у него нет и не будет, то и защищать Смоленск пользы нет, и 
удерживать его не к чему нам. 

То, что сказал наконец Толь, было дельно. Да, без единства в действиях, 
вразброд, без твердой руки надо всем - наступать невозможно. Генералы 
растерянно переглянулись. 

- Что же делать с главнокомандующим? 

Кутайсов выскочил вперед. 

- Laissez-moi faire, j'en viendrai a le decider{73}! 

- Идите, граф, - сказал Тучков, - идите и говорите от имени всех корпусных 
командиров! Отступать больше мы не можем и не будем! 

- Не будем! Идите! - закричали все. 

Кутайсов давно уже высказал главнокомандующему все, чем хотел пронять его. 
Маленький генерал был резок, почти беспощаден в выражениях. Прекрасное, 
открытое лицо его так жарко пылало, он так вольно размахивал руками, что 
Барклай понял: это генеральский бунт! Дошло до того, что корпусные командиры 
отказывались повиноваться... Итак, надо или перестать быть самим собой, или... 
Однако он относился к бунтовавшим генералам без злобы и раздражения, как 
взрослые относятся к детям, хорошим, но еще не знающим, что огонь горяч и вода 
в больших реках глубока. И он сожалел, что они этого не знают. Сожаление - 
теплое чувство. К своему изумлению, Кутайсов увидел, как бледное и суровое лицо 
Барклая вдруг осветилось выражением кроткой ласки. Но через мгновение Михаил 
Богданович наклонился над лежавшей на столе картой, и тусклые отблески чадившей 
лампы заслонили неожиданно проступивший внутренний свет. 

- Приказ об отступлении из города и о том, чтобы немедля после этого мост 
Днепровский истребить, мною отдан и должен быть исполнен. Пусть всякий делает 
свое дело, граф. А я сделаю свое. Вот ответ мой господам корпусным командирам. 

И он поклонился, давая этим знать Кутайсову, что разговор кончен. 

- Шалаши сломать! Артиллерию и обозы - вперед! Войскам стать под ружье! 

Багратион произнес эти слова на ходу, отрывисто и быстро. Генералы, ожидавшие 
его возвращения из лагеря Первой армии, ахнули. Опять отступление! Начальник 
сводной гренадерской дивизии, граф Михайло Воронцов, опомнился первым. На 
хитро-красивом лице его дрогнула привычная, хотя и несколько смущенная улыбка. 

- Ваше сиятельство, - сказал он, - гренадеры отказались менять рубахи до боя! 

Слова эти, как и все, что он говорил, были осторожны. Но генералы почувствовали,
 как много заключено в них смысла и что это за смысл. И сейчас же заговорили, 
перебивая друг друга. Командир восьмого пехотного корпуса, князь Горчаков, хоть 
и был племянником Суворова, но, в отличие от своего дяди, всему на свете 
предпочитал ленивые щи. Однако и он протер заспанно-масленые черные глаза и 
закричал: 

- Да куда ж мы пойдем? Впереди - ни позиции выбранной нет, ни места, где бой 
принять!.. 

Горчаков был прав. Раевский махнул рукой. Как и всегда в минуты сильных 
разочарований, он испытывал сейчас отвращение к настоящему и холодное 
равнодушие к будущему. Оставалось сожаление о прошлом. Но желание действовать 
не рождается из этого печального чувства. 

- Feci quod potui, - устало проскандировал он латинский стих. - Faciant meliora 
potentes{74}! 

Сен-При спросил: 

- Но что же делать, генерал? 

Раевский пожал плечами. Ему было все равно. Вместо него ответил Горчаков: 

- Делать надобно так: собрать князю Петру Иванычу всех корпусных командиров 
обеих армий... Он - старший... Его послушают... После того сменить Барклая и 
объявить себя главнокомандующим.