простирается это будущее лишь до первого сигнала тревоги..." От этих мыслей 
сердце Олферьева радостно и гордо билось... "Я свой среди них! Какое счастье! 
Но - свой ли? А Муратов?" Он мчался мимо крупной, размашистой рысью, и пыль 
из-под копыт его коня темным облаком вилась над солдатскими рядами. Крестьяне 
толпами выходили навстречу войскам с иконами и хлебом-солью. Бабы выносили с 
собой грудных младенцев. Пыльные, усталые, покрытые черным потом, солдаты 
кричали им: 

- Эй, тетки, баньку-то для хранцуза не забыли истопить? 

Бабы унимали плакавших ребят. 

- Истопим, родимые... А уж вы загоняйте его, проклятого, в жару-то! 

Олферьев смотрел и слушал с завистью. "В огненном бою, в крови, в смерти за 
общую родину сыщутся для меня дружба и товарищество с этими людьми. Все мы - 
русские и тем - свои!" Около какого-то гусарского полка он остановил 
засекшегося коня для смены. 

- Олферьев! - окрикнул его зычный бас. Это был Фелич, ехавший в качестве 
арестованного позади своего эскадрона. 

- Куда спешите? Погодите-ка... У меня в седельных ольстредях{70} вместо 
пистолетов хранятся флаконы с польской водкой. Не хотите отведать из золоченой 
стопки? От живота и против тряски - чудеснейшее средство! 

Олферьев только рукой махнул. 

- Скажите там у вас, в главной квартире, кому нужно, - гремел ему вслед Фелич,
 - для лошадей в кавалерии сена нет. Рожь, яровое, траву косят гусары. Люди 
кормятся из обозных фур крупой и сухарями... Много подлецов и мошенников... 

Олферьев был уже далеко. Вдруг... Что такое? Желтые воротники на мундирах - 
сводная гренадерская дивизия Первой армии... Как она здесь очутилась? Он 
подъехал к рядам. Ага! Дело в том, что именно эта дивизия своим поздним 
выступлением из Смоленска и задержала седьмой корпус Раевского. Быть бы беде, 
да горе помогло! Начальник дивизии, принц Карл Мекленбургский, по обыкновению, 
проспал и выступил на три часа позже, чем полагалось. А может быть, знал 
наперед подлинные планы Барклая к потому не торопился... В коляске ехал, 
развалясь, рыжий генерал, толстый и свежий, как молодой, хорошо отпоенный бычок,
 Это и был принц. Он подозвал Олферьева. 

- Что случилось? 

Олферьев доложил. 

- Хм! - сказал принц. - Это очень важно! Впрочем, скачите скорей к генералу 
Раевскому и как можно лучше исполните данное вам, господин офицер, поручение. 
Noren Sie auf{71}! 

Солдаты чувствовали, что все делалось не так, как надобно было бы делать, и что 
происходило с ними что-то такое, что не должно происходить с русскими солдатами.
 "Маневры" под Рудней, трудные форсированные марши, без видимой цели и 
понятного смысла, тяготили солдатские души скверным настроением. Даже 
правофланговый карабинер Трегуляев рассыпался теперь не в веселых, а в желчных 
и злых прибаутках. 

- То стоим, мух на голощеке кормим, - говорил он, - то вдруг вспряли, понеслись.
.. Поехала кума - неведомо куда... Буй да Кадуй черт три года искал... 

И он договаривал шепотом: 

- Так и наш хромой черт мечется... Леший его задави! Вовсе людей затаскал! 

- А ты не чудись, не блажись, - строго останавливал его фельдфебель Брезгун и 
показывал на Старынчу-ка, шедшего, по огромному своему росту, в первой шеренге, 
но казавшегося из-за опущенной головы ниже соседей, - вон на кого глянь! Ему, 
братец, всех тяжелей, а молчит. 

Действительно, Старынчуку было всех тяжелей. Уж как ждал он боя, когда 
выступала дивизия в Рудню! Как молил бога, чтобы дал ему бог куражу сразу убить 
сто французов и тут же получить Георгия! Ничего не вышло... Все по-прежнему... 
А кто виноват? Старынчук молчал. Но все солдатские разговоры кругом него 
сводились к одному: на чем свет стоит ругали Барклая. И Старынчук чувствовал, 
как в душе его начинала скрестись жесткая злоба к этому худому, плешивому 
хромцу с мертвым лицом. Как раньше тоска по дому, так теперь тоска по Георгию 
становилась в Старынчуке болезнью. Когда на мощной груди Брезгуна позвякивали 
его кресты, Старынчук вздрагивал, и ему хотелось застонать от тоски. 

- Влас, он ведь такой! - говорил Трегуляев. - Он, Иван Иваныч, молчит-молчит,