в избе. В горле Сватикова булькало и свистело. Голова поднялась с подушки. 

- Агей Захарыч! Мила-ай! Уж ты... лежи уж. Христа для! 

Слепой старик хоть и не видел, а знал, что делалось в избе. 

- Не тревожьте его, детушки, - сказал он. - Сейчас он зд всю жизнь главное 
молвит! Подошло ему время... 

Сватиков действительно хотел говорить. Несколько секунд это ему не удавалось: 
тонкие губы, покрытые сухой белой коркой, шевелились туго и беззвучно. От 
напряжения серые глаза сделались огромными и засветились тусклым, безжизненным 
огнем. Руки и ноги двигались в мучительных усилиях, помогая непослушному языку. 


- Где... хранцузы-то? Вопрос был глух и невнятен. 

- Издеся! - хором отвечали мужики. - Через Днепр прутся. С самой ночи... краю 
нет! 

Сватиков вздрогнул. Бледное лицо его с острым, как у покойника, носом оживилось 
и, кажется, даже порозовело. Голос внезапно окреп. 

- Соседушки! - уже значительно явственнее проговорил он. - Родимые! Ведь это 
они на Смоленск торопятся... его брать хотят, в обход, стало быть... с заду! А 
как несведом о том князь наш Петр Иваныч? Ну и... сгиб Смоленск! А-а-а... 

На этом оборвалась речь Сватикова. Он хотел еще сказать что-то. Но вместо слов 
только тянул эту хриплую, страшную, полную невыразимого отчаяния ноту: 

- А-а-а-а!.. 

Мужики замерли, молча глядя на солдата. Однако испуг и изумление их 
продолжались недолго. Первым вскочил и засуетился хозяин избы. 

- Батюшка ты наш, Агей Захарыч! Приставил ты нам голову к плечам! Ведь и впрямь 
на Смоленск они гонятся... Через Красный - на Смоленск! Что ж теперь? А? Видать,
 и нам гнать надоть! Князя повестить - главное дело... 

- И то! - подтвердил другой. - Расее, чать, все служим! 

- Запрягай, хозяин! - крикнул третий. - Время-то не повторное. Скачем! 

Мужики, крестясь и отыскивая рукавицы, кинулись к порогу. Староста хотел было 
остеречь: 

- Не вдруг на гору-то! С поноровочкой! 

Но его никто не слушал. И в избе опять остались только слепой старик, Ананьич и 
Сватиков. Агей лежал, запрокинув голову. На губах его теперь пузырилась 
бело-розовая пена. Он как-то странно и страшно дышал - не грудью, а и животом и 
ногами - весь. Пальцы судорожно мяли шинель. Старик подошел к нему, наклонился 
и, прислушиваясь, спросил: 

- Кончаешься, раб божий Агей? 

Сватиков не ответил. Да он уже и не дышал. 

Уже четверо суток обе русские армии делали трудные и опасные марши. Когда 
Барклай, оставив движение к Рудне, потянулся двадцать седьмого июля в сторону 
от неприятеля, правей его, и увел свою армию в село Мощинки, Багратион перешел 
в Приказ-Выдру и, выставив передовые посты через Лешню и Катань до Днепра, 
расположился на том самом месте, где до того стоял Барклай. Здесь действительно 
была дурная вода. Но еще хуже было то, что Михаил Богданович, по-видимому, 
вовсе отказался атаковать французов в Рудне. Багратион слал к нему записку за 
запиской, резкие и колкие. Ответы приходили холодные, лаконичные и 
невразумительные. 

- Правый фланг... Поречье... Сколько угодно всего, лишь бы не драться, - 
возмущался князь Петр Иванович. - Повесить его, Алеша, мало! 

Надо было протестовать против такого положения вещей. Требовалась открытая 
демонстрация. Багратион повел свою армию к Смоленску. Туда же отступал и 
Барклай. Казалось бы, все кончено. Но тридцать первого июля Багратион получил 
новый приказ - опять идти к Рудне. Ермолов сообщал дискретно, что 
главнокомандующий успокоился за свой правый фланг и потому хочет действовать. 
Первая армия выступила, дошла до селения Шеломца и здесь остановилась. Второго 
августа и Вторая армия осела в деревне Надве. Теперь Багратион бесповоротно 
убедился в полной никчемности всех планов Барклая. Да, пожалуй, никаких планов 
уже и быть не могло. Французы шевелились везде. Движения их корпусов были так