просвистела мимо головы Ворожейкина. Сватиков охнул и откинулся навзничь. Но 
Кузьма был цел и крепко держал француза обеими руками за талию. В коляске 
судорожно бились и катались два тела. Из длинной бороды урядника летели клочья 
седо-рыжих волос. Острые зубы впились в его лицо, и липкие струйки крови 
застревали в усах. Но он не чувствовал боли, а только хрипел, ломая своего 
врага: 

- Вот тебе, пащенок! Давно же я до тебя добирался! 

Давыдов еще издали заметил танцевавшую на месте коляску и подскакал, пораженный 
этим явлением. Судьба Пьон де Комба уже решилась, так как Ворожейкин сидел на 
нем верхом и ловко опутывал арканом. Но капитан все-таки делал кое-какие усилия,
 чтобы стряхнуть с себя волосатого наездника. 

- Rendez vous! - сказал ему Давыдов. - Vous etes notre prisonnier{62}! 

- Grace! Pardon! - прохрипел пленник. Теперь он стоял, трясущийся и бледный, с 
арканом на шее и руках, а казаки вязали ему ноги. 

- Monsieur, monsieur! - говорил он Давыдову. - On m'a die mon sabre d'honneur! 
De grace!{63} 

Ворожейкин вытаскивал из коляски какие-то портфели и шкатулки с гербами. Три 
росаснинских крестьянина уносили окровавленного Сватикова. 

Утро следующего дня было солнечное, светлое и радостное. Спрятавшиеся в траве 
птицы наполняли воздух своими звонкими голосами, и казалось, что пели не они, а 
поля. Возле палатки генерала Васильчикова еще не потух костер. Десятка полтора 
кавалерийских офицеров собралось здесь вокруг Давыдова, всего час назад 
вернувшегося из экспедиции под Катанью. Подполковник не успел еще умыться и 
привести себя в порядок. Усатое лицо его было так закопчено пороховым дымом, 
что казалось чумазым. Офицеры глядели на него с завистью. 

- Всю жизнь торчу среди битв, как казачья пика, - весело и бойко рассказывал он 
о происшествиях минувшей ночи, - а дела такого не видывал. Лесом шли - дров не 
видали. А как наскочили на обоз маршальской квартиры - у меня в пятках 
похолодело. Бог мой, что поднялось! И смутно, и черно, и курно!.. Но... 
попробовала-таки сабля живого мяса!.. 

Все слушали затаив дыхание. 

- А как же ты, любезный Денис, герцогскую коляску полонил? - спросил кто-то. 
Давыдов расхохотался. 

- Не я, - казак из конвойных Ларивона Васильича, именем Ворожейкин. 

Оглянувшись и завидев невдалеке Кузьму, он крикнул: 

- Эй, брат, подавай сюда! 

Офицеры набросились на урядника: расскажи да расскажи, как полонил коляску 
маршала Жюно. Ворожейкин никогда не попадал в подобные переделки. И лестно было 
ему этакое внимание, и смущен он был немало. Рассказать! Да ведь не дома это у 
себя, за липовым столом, в добром кругу станичных шабров и сродичей замешать на 
пенистом цимлянском быль с небылью... Эх! Долго повертывался он во все стороны, 
недоуменно разводя руками, и наконец вымолвил с явственной тоской в маленьких 
острых глазках и голосе: 

- Да что ж, господа, ваши высокие благородия! Чать, я не архитектур... 
Сделать - сделаю. А рассказать не могу я! 

Слова эти были встречены взрывом дружного хохота. Урядника хлопали по плечам, 
совали ему в руки рубли и ассигнации. Неожиданный успех ободрил Кузьму. 

- Наше дело такое, - пустился он толковать, - как-нибудь сбоку урвать, а не то, 
так и стречка дать. С лету падаем, словно ястреба на курей. Зачем туда с ножом, 
где топор положен? Наше дело такое. Покамест господа гусары секли-резали, мы по 
задам сквозили. Вот и вижу я: лежит он, будто в люлечке, голову в норку, а 
сапожки напоказ... 

Раздался новый взрыв хохота. И весь рассказ Ворожейкина уже до самого конца 
сопровождался веселым смехом. 

- Но важнее всего, - сказал Давыдов, - что в чемоданах и шкатулках, взятых из 
коляски Жюно, нужные сыскались бумаги. Сказывал мне генерал, что князь Петр 
Иваныч сразу за них принялся. А среди бумаг - пук прокламаций престранных. 

Он вытащил из ташки лист и развернул его. 

- Я прихватил одну. Диво!