- У меня есть такая копия, - заметил флигель-адъютант, - очень жаль, что 
генерал Багратион не гнушается подобными шиканами{57}. 

Он тоже повернулся к Барклаю. 

- Взгляд его величества на них мне довольно известен. Стоит лишь вашему 
высокопревосходительству донести государю, чем штаб Второй армии занимается, - 
и князь Багратион... одобрения высочайшего не заслужил бы! 

Барклай сидел в кресле, сгорбившись и нагнув плешивую голову. В последние дни 
он со всех сторон слышал болтовню об этом подлинно несчастном письме. В начале 
войны он сам отослал его Багратиону. Но отнюдь не предполагал тогда, что из 
пустой, хотя и неосмотрительной, любезности вырастет злостная шикана. Неужто же,
 однако, идет она от Багратиона? Как ни был князь Петр Иванович неприятен 
Барклаю, а усомниться сейчас, под влиянием штабных россказней, в его 
благородстве казалось Михаилу Богдановичу и тягостно и мелко. Он был искренне 
признателен всякому, кто рассеял бы эти скверные подозрения. И, словно 
отыскивая такого человека, поднял голову и внимательно посмотрел на 
присутствующих. 

Толь был доволен и ходом разговора, и собой. Пока отсутствовал Барклай, ему 
удалось рассказом про оскорбительную для министра песенку быстро и легко 
отгородиться во мнении государева флигель-адъютанта от своего покровителя. А 
когда Барклай появился, Толь с такой же быстротой и ловкостью устранил 
возможные подозрения в измене, заговорив о неприятной для Багратиона истории с 
распространением письма. Так надо делать дела! Что касается флигель-адъютанта, 
он хорошо знал, как высоко ценил император усердие тех свитских, которые тешили 
его сплетнями, собранными в войсках. Особенно интересовался его величество 
генеральскими ссорами. Поэтому флигель-адъютант был не только доволен, но еще и 
благодарен Толю за услышанное. Взгляд Барклая остановился на Ермолове. Умное 
лицо Алексея Петровича имело то особенное, все понимающее выражение, которое 
лишь ему одному бывало свойственно. И, как бы отвечая на молчаливый вопрос 
министра, он сказал твердо и решительно. 

- Вчера вечером, господа, я арестовал в ресторации Чаппо офицеров, повздоривших 
из-за пресловутого письма. О происшествии этом вкратце я уже докладывал Михаиле 
Богданычу. Но сейчас добавить должен: копии письма распускает не князь Петр 
Иваныч и не его адъютанты, а сын генерала Раевского, прапорщик пятого егерского 
полка. И он лишь один самолично в том повинен. Отсюда вывод следует сделать 
господину полковнику Толю: всякий в отдельности ошибаться волен, а других людей 
ошибкой своей пятнать никому не дозволяется. Здесь же так именно вышло. 
Unglaublich, aber doch{58}! 

Ермолов засмеялся. Барклай молча пожал ему руку. Очень редко случалось Михаилу 
Богдановичу выражать свое удовольствие в словах. Зато взгляд его в такие минуты 
бывал полон самой теплой, отеческой доброты. Если бы умел он так же говорить, 
как смотрел иногда, никто не упрекал бы его ни в холодности, ни в бездушии. 
Сейчас Барклай испытал большую радость. Ермолов снял с его души тягостный груз. 
Бледные губы Барклая задвигались. 

- Это прекрасно, мои господа! От сердца благодарен вам, Алексей Петрович. И 
прошу: завтра же побывайте у князя Петра Иваныча и предупредите его о том, как 
невыгодно, ко вреду его может обернуться дело с этим злосчастным письмом, стоит 
того кому захотеть. Ежели добросовестно и дельно вразумить человека, всегда 
бывает он рад вразумиться. Убедите князя, чтобы не горячился. А прапорщика 
Раевского, пожалуй, и впрямь надобно наказать. Впрочем, это уж дело князя 
самого! 

Цесаревич Константин Павлович проснулся в самом дурном расположении духа. Он 
долго сидел в спальне у окна, запахнувшись в длинный белый халат, и упорно 
глядел на улицу, не отвечая на почтительно-осторожные вопросы адъютантов и слуг.
 Такие скверные дни бывали у его высочества довольно часто. И приближенные 
чрезвычайно не любили их. Иметь с цесаревичем дело, когда он не в духе, было 
тяжело и противно. Он без конца привередничал, терзая нелепыми выходками себя и 
других. По всякому поводу, а то и совсем без повода, охватывал его 
неудержимо-яростный, удушливый гнев. Тогда глаза его наливались кровью, голос 
становился сиплым и спадал с обычного тона до хриплых басовых нот. Вспоминая 
потом, в добрые минуты, об этих припадках, цесаревич говаривал: 

- Жизнь моя похожа на волшебный фонарь, в котором дьявол от времени до времени 
тушит свет... 

Константин Павлович одиноко сидел у окна, и беспричинная злость пополам со 
скукой все туже и больнее сжимала его широкую, но впалую грудь. Давно бы уже 
следовало ему и одеться, и сесть за завтрак. Но он не хотел ни того, ни другого.
 И оттого, что не хотел, злился еще более. Под окном проходил народ. Но все это 
были какие-то неинтересные, серые люди, способные видом своим лишь усилить 
чувство безнадежности и тоски. Вдруг цесаревич протер глаза, вскочил и 
высунулся из окна. Необычайное зрелище захватило все его внимание. Через