площадь, прямо к дому, где он стоял со своим штабом, мерно шагали в ногу 
сопровождаемые конвоем два офицера без шпаг. Один был кавалергард, другой - 
конногвардеец. Константин Павлович вспомнил: "Да ведь это те самые тептери, 
которых намедни накрыл генерал Ермолов перед поединком... Теперь они идут ко 
мне на расправу. Ага! Ну и покажу я им, где раки зимуют..." Перспектива эта, 
открывавшая возможность сразу вылить на виновных офицеров томивший цесаревича 
гнев, показалась ему приятной. 

- Эй! - раздался по всему дому его сиплый бас. - Эй, люди! Одеваться! 

В спальню вбежали слуги, за ними - ординарцы и адъютанты. Так как Константин 
Павлович был шефом лейб-гвардии конного полка, то среди адъютантов находился и 
дежуривший сегодня при нем от полка корнет князь Голицын. 

- Арестованные фон Клингфер и Олферьев, - отрапортовал он, - по повелению 
вашего высочества прибыли! 

Цесаревич махнул рукой, не отвечая. Косматые брови странного соломенного цвета, 
придававшие его курносому лицу выражение мрачной суровости, прыгали от 
нетерпения. Он изо всех сил спешил с туалетом: так хотелось ему поскорее 
показать раков арестованным офицерам. Однако, по мере того как одеванье 
подходило к концу, улетучивались куда-то гнев и досада. И когда он был уже в 
шпензере и хотя еще без сюртука, но уже с огромным белым крестом Георгия второй 
степени на шее, "принц Макарелли" явственно уловил на его физиономии ту самую 
приветливую улыбку, которая означала, что припадок кончился. 

Как всегда бывало в подобных случаях, одновременно с концом припадка в дверях 
показалась презабавная фигурка начальника штаба его высочества. Генерал-майор 
Курута был мал ростом и брюхаст, словно шарик, поставленный на быстро 
двигавшиеся коротенькие и кривые ножки. У него была большая голова, длинный нос,
 смуглое лицо, курчавые, как у негра, волосы и тускло-черные глаза, похожие на 
маслины, завалявшиеся под прилавком у торговца. Курута был грек и обучал 
цесаревича греческому языку в те далекие времена, когда Екатерина II мечтала о 
восстановлении для своего внука Византийской империи. 

- Здравия зелаю,-васе висоцество! - сказал Курута. - Добрый день, доброе 
здоровье! 

Появление начальника штаба окончательно вылечило Константина Павловича. Черты 
его лица разгладились, и улыбка согнала с губ последние остатки суровости. Он 
любил старика удивительной, совершенно ребяческой любовью. И подбежав, схватил 
его маленькую, сморщенную ручку и крепко, взасос, поцеловал. Курута нежно 
чмокнул воспитанника в плечо. 

- Скажи мне, друг Дмитрий Дмитрич, - спросил цесаревич, - о чем думает Барклай? 
Неужто он сбирается надуть брата? Поверить же квакеру, что будет и впрямь 
Смоленск защищать, ей-богу, не могу! Курута хитро усмехнулся. 

- Он такой целовек: запрягает медленно, а ездит есцо тисе. 

- Так за коим же чертом рассказывает он нам свои сказки? Разве мы дети? 

- Сказки, васе висоцество, нузны не столько детям, сколько взрослым. Барклай о 
том отлицно знает. Вот и рассказывает! 

Цесаревич расхохотался. 

- Greco fides nulla{59}! Но на сей раз прав ты, Дмитрий Дмитрич, без отмены. 
Идем к арестантам. 

Клингфер и Олферьев стояли в зале, вытянувшись по форме и не глядя друг на 
друга. Константин Павлович молча подошел к ним и внимательно осмотрел каждого с 
головы до ног. Собственно, оба они были прекрасно ему известны: Клингфер - по 
отцу своему, директору Петербургского кадетского корпуса, а Олферьев - по 
конногвардейскому полку. Но цесаревичу хотелось быть официальным. 

- Тептери! - сказал он. - Что вы вздумали? Драться? В каталажку вас! Вы думали, 
раз адъютантами у главнокомандующих сделались, так я до вас уж и не достану! 
Дудки! Покамест на вас гвардейские мундиры, а императорская российская гвардия 
под командой моей, я на вас ездить могу. Да-с! 

Курута неприметно дотронулся до руки цесаревича. Константин Павлович ощутил это 
прикосновение и вздрогнул. 

- То есть я хотел сказать, господа, что из команды моей ходу вам никуда нет. 
Будь на моем месте другой кто - бог весть, какими шишками накормил бы вас за 
дуэльную вашу проделку. Я же за тем лишь слежу, чтобы служба не страдала. До 
прочего мне и дела нет. Хоть головы друг дружке отвинтите. Однако сейчас идет 
война. И какая! Вы - солдаты. Кровь свою попусту лить преступление перед 
отечеством, ибо ему одному вся ваша кровь теперь принадлежит. Там еще двое