- Вот тебе пятьсот рубликов, Алешенька. А боле не проси. Опять, я чай, в 
трактир целишь? Эко горе! Так тебя в капернаумы эти и тянет. А чего не видал ты 
там? Картишки небось... Еще счастье твое, что всегда в проигрыше бываешь. Слава 
создателю, люди мы - тьфу, тьфу, тьфу! - не бедные. И проигрыши твои - не 
главный для нас расчет. А подумай, Алешенька, кабы довелось тебе обыграть 
какого-нибудь армейского голодранца-прапорщика, на коем от нужды штанишки еле 
держатся? Девяносто три целковых ассигнациями в годовую треть по окладу 
жалованьишка и, сверх того, за душой семика нет? Много ведь таких. А? Где бы 
тогда совесть твоя была, Алешенька? 

Почтенный дядька запер сундучок, ключ от которого хранил у себя, и вздохнул. 
Олферьев давно привык к этим напутственным увещаниям, зная наперед все, что мог 
сказать ему преданный и честный слуга. 

- Помолчи, Никанор, - вымолвил он с улыбкой. - Да откуда ты взял, что я опять в 
карты? Может, я и в трактир не пойду. В Смоленске театр играет, представляю, 
как жалок и смешон после петербургских показаться должен. Хоть для того зайти 
следует... 

Говоря это, Олферьев обманывал и дядьку и себя. На улице он огляделся и, 
сверкая в темноте белоснежным конногвардейским мундиром, гремя ножнами и 
шпорами, двинулся прямо к дому, в котором помещалась гости-йица и ресторация 
итальянца Чаппо. Здесь собиралась по вечерам блестящая гвардейская молодежь. 
"Чаппо" был несравненно фешенебельнее "Данциха". Однако в обширной зале с 
лепным потолком и алебастровыми статуями по углам, так же как и в "Данцихе", 
гуляли синие клубы табачного дыма и стоял такой же неуемный шум. В дверях залы 
Олферьева встретил однополчанин его, Голицын. Он приходился двоюродным братом 
князю Багратиону, но, по крайней молодости лет, признавал своего знаменитого 
родственника за дядю. "Принц Макарелли" высоко поднимал ликерную рюмку, в 
которой тяжелыми блестками переливался густейший "лероа". 

- Алеша! - закротал он. - Славно, что пришел ты! Представь: я уж было и банк 
заложил, и метать начал, да Клингфер с Давыдовым сцепились... Умора! И карты - 
под стол! Мамаево побоище!.. Et vous, mon cher, comment trouvezvous ces 
alienesla{50}? 

- Как? Опять спорят? - удивился Олферьев. - Qui n'entend qu'une, cloche, 
n'entend qu'un son. Il faudra voir a quoi nous tenir{51}. 

Чернявый подполковник в венгерке Ахтырского гусарского полка, с веселой 
шишечкой вместо носа и серебристым завитком в кудрях, выскочил из-за стола. 

- Алеша! Где проливается вино, там купаются слова! Садись, пей, ешь и суди 
безрассудных... 

Приветствуя Олферьева, два офицера чинно поднялись со своих мест. Высокого и 
бравого кавалергардского ротмистра звали фон Клингфер; маленького лейб-кирасира 
с ухватками ловкой обезьяны - граф Лайминг. Оба были адъютантами генерала 
Барклая. 

- Давыдов рассказывал о своем знакомстве с Суворовым, - проговорил Клингфер, 
вежливо отводя от губ большую пенковую трубку. - Он собирается записать эту 
историю, дабы не потерялась она для отдаленных потомков. А я нахожу, что 
потомкам лишь то знать интересно будет о великих людях, чем великость их на 
деле оказывается... 

"Принц Макарелли" принял таинственный вид. 

- У нас в ложе "Военных братьев"... 

- Пустое! - с придворной небрежностью заметил Лайминг. - Ни одного великого 
человека нет ни в одной масонской ложе. Разве его высочество, цесаревич 
Константин, единственный... 

- Откуда вы взяли, граф, что его высочество - великий человек? засмеялся 
Олферьев. - Не о знатности рода наш толк, а о великости души и действий. 

- Фу, черт возьми! - воскликнул Давыдов. - Дайте же досказать! 

В этом гусаре были замечательны огненная живость речи и свежая искренность 
чувства, которым дышало все его крикливое и непоседливое существо. Отбросив за 
плечо раззолоченный ментик и взъерошив волосы, он продолжал свой прерванный 
рассказ: 

- Стукнуло мне девять лет. Шал и резов был я, словно козленок. Отец командовал 
тогда в Полтаве конноегерским полком. Там, на смотру, увидел я Суворова. Старец 
знал и любил отца. Бойкость моя ему приглянулась. "Дениска! Беги сюда!" Малая, 
сухонькая, желтая, словно ярь, ручка героя легла на ершистый затылок мой. 
"Помилуй бог, какой удалой! Это будет военный человек! Я не умру, а он уже три 
сражения выиграет!" Ах, заскакал, запрыгал я! Тотчас швырнул за печь псалтырь,