полей. Может быть, вовсе даже и не сам он сидел, глядя перед собой, а только 
туго затянутое в шинель громадное тело его, а самого Старынчука тут вовсе не 
было. Фельдфебель Брезгун знал, что это такое. Рекрут был тяжко болен тоской по 
родным местам и любимым людям. Такие-то и бегут из полков домой лесными 
дорогами и окольными стежками. 

- Славный будет гренадер! - сказали про Старынчука при разборе рекрут. 

И Брезгун крепко присматривал за ним, желая спасти от неизбежного побега, 
поимки и шпицрутенов. 

Много дней Старынчук не отрывал глаз от полей, обрызганных блеском весеннего 
солнца. За полями - лес. А там, в дуплах высоких деревьев, - дикие пчелы. 
Открой рот и лови крупные, сладкие, янтарные капли, словно медведь-медолиз. 
Пчелы любят затишье и привольные разлеты. А где тише и привольнее, как не в 
тамошних местах? Оттого и окружены там лесные деревни не только садами, но еще 
обязательно и пасеками. Точно серебряная, поблескивает речка между кленами, 
ясенем и ильмою. Хорошо шагать да шагать вдоль этой речки, выбираясь из темных 
лесных чащоб, потом войти в светлую, чисто обеленную хату и присесть около 
чернобровой Дони, сговоренной невестушки. Эх, хорошо! 

Зорок и опытен был Брезгун, а не уследил. На страстной неделе Старынчук исчез 
из полка. 

Вероятно, другой на его месте и добрел бы до дому. Надо было для этого иной раз 
ловко схорониться под кустом, или запасть в траве, или залечь невидимкой под 
грудой валежника, в развале бурелома. Но Старынчук не умел этого. Уж слишком 
был он велик ростом, широк в плечах и неповоротлив, чтобы при надобности белкой 
вспрыгнуть на дерево или змеей заползти под колоду. Не для него, долговязого, 
было такое дело! Долго бродил он, голодный и робкий, далеко обходя деревни и 
обегая встречных людей. Летом его поймали и доставили в полк. 

Начальство присудило бегуна к наказанию: двести ударов шпицрутенами должны были 
до мяса и костей распороть его спину. Назначен был уже день, когда надлежало 
ему пройтись вдоль зеленой улицы. Но случилось так, что в этот самый день армия 
двинулась в поход. Наказание отложили. Да так и дотянулась эта несчастная 
история до сегодняшнего дня. Между тем за последнее время новые чудесные 
превращения совершались в Старынчуке. И не по наружности только. Словно кто 
вынул из него прежнюю тоску по дому, родной хате, отцу и матери, чернобровой 
Доне. Вынул и подменил яростной злобой и жестокой ненавистью к тем, кто 
заслонил все это собой, - к французам. Рядом с этим жгучим чувством жило еще и 
другое - горькое сознание запоздалой ненужности предстоящего наказания, позора 
и боли, которыми оно грозило ему. Уж теперь Старынчук не убежал бы! Вместе со 
своим полком теперь он стоял бы на месте до последнего вздоха, лишь бы выручить 
далекий дом отца из-под власти, спасти Доню от глумления иноземных врагов. 

Старынчук превратился в славного гренадера. И хотя сам он не понимал, что с ним 
случилось, а еще менее мог бы рассказать об этом, но опытный и зоркий Брезгун 
опять-таки знал, что это такое. Он не шутя считал теперь Старынчука надежнейшим 
солдатом своей роты. Ошибки в том не было. Неизвестно, что именно вывело 
бывшего бегуна из его обычного состояния унылой и молчаливой задумчивости - 
выпитое вино, речь старого фельдфебеля, насмешки Трегуляева или все это вместе, 
но только он неожиданно выпрямился и шагнул вперед. 

- Ах, хвала пану богу, коли пан фитьфебель еще даст шаговку, подинькую...{46} 

Он хотел было добавить: "Мне бы их под руку, нежитей хранцев! Я бы им бид сотцо 
с горою накуражил!"{47}. Но от волнения слова эти застряли у него где-то внутри.
 Зато огромный свинцовый кулачище с такой бешеной силой разрезал воздух, что 
палатка качнулась на сторону и погас огонь в фонаре... 

Глава семнадцатая 

Сначала голос Полчанинова дрожал и ломался. А потом зазвучал громко и звонко. 

- "Серенькая лошадка моя, - читал он, - стоит всего сто рублей, но вынослива и 
умна необычайно. Заботиться о том, чтобы она была сыта, - у меня нет на то 
времени. И что же? Я делаю просто. Слезаю с нее и пускаю на волю. Тогда она или 
щиплет траву, или забирается в какой-нибудь сарай с сеном, или, наконец, 
пристает к кавалерии, где солдаты по привычному им животнолюбию отсыпают ей 
овса. Но при всех этих проделках никогда не упускает она из виду меня, своего 
хозяина. И стоит кому помыслить, чтобы увести ее, как она принимается отчаянно 
ржать и бить копытами, давая мне знать об опасности.. Надобно сесть на нее - 
она, бросив корм, подбегает и останавливается как вкопанная. Спрыгну с седла, 
уйду за калитку или в избу ложится у входа, как верная собака, да еще так 
осторожно ляжет, чтобы и седло не помялось и стремя не угодило под бок. Выйду - 
она уже вскочила и отряхивается. Неутомимость любезной лошади моей известна 
всей дивизии. Да и в главной армейской квартире - тоже. Гренадеры издали узнают 
меня по коню, и лица их оживляются: встреча со мной означает скорый привал. А 
сегодня Сестрица доставила мне несколько минут невыразимого счастья. Я скакал