Круглые глаза Брезгуна сердито выпучились. 

- Эй! В присутствии моем - ни-ни! Что вздумал! "Болтай да и только"... А он от 
царя главное командование имеет! Коли он не главнокомандующий, так и я не 
фельдфебель. А уж ежели я не фельдфебель, так и царь - не царь, и бога нет. 
Вишь ты, куда загнул! Аль не при тебе давеча князь Петр Иваныч толковал со 
мной? Первый я в армии российской фельдфебель! Не допущу! 

Иван Иваныч расхорохорился, разбушевался и даже хватил было багровой своей 
пятерней по ящику с яствами. 

- Не нам их судить. Нас судить дети-внуки будут. Нет человека без вины. А ноне 
время подошло, когда каждый оправдаться может, кровью черноту смыв. За. жертву 
кровную, от верности и любви принесенную, родина прощает. Разумейте, языцы! 

Он грузно повернулся в темный угол палатки, где в угрюмой неподвижности робко 
замер на корточках долговязый Старынчук, и несколько минут молча смотрел на 
него. Потом поманил пальцем. 

- Вылезай на свет, молодец! Слыхал слова мои? Полно, братец, стыдиться. Поднеси 
ему, Трегуляев! Боль завсегда врача ищет. Товарищество - лекарь самый полезный. 
Господина баронета Вилье{45} за пояс заткнет. Эх, молода, молода, - в Саксонии 
не была. На печи лежа, рожь молотить - не бывает так-то! Француз пришел, и 
податься тебе боле некуда, - грудью на него подавай. Тем и вину свою заслужишь. 
Избудешь вину, а там и пойдет у тебя, гренадер Старынчук, все по писаному, как 
по-тесаному. Вот-с! 

Старынчук слушал речь фельдфебеля стоя со стаканом в дрожащей руке. При 
чрезвычайно высоком росте рекрута приходилось ему круто сгибаться под низким 
верхом палатки. Но он и не замечал этого неудобства. Ах, как мало бывает надо 
для того, чтобы человек, находящийся в беде, почувствовал себя счастливым! 
Старынчук опрокинул стакан в рот, Кровь ударила ему в лицо. На бледно-желтых 
щеках запылал румянец. И вместе с этой горячей кровью доброе слово Брезгуна 
вошло в его сердце, как неожиданная радость, обещавшая в будущем свет и тепло. 
Он крепко, по-мужичьи, крякнул, вытер губы и поклонился, улыбаясь. Все смотрели 
на него. 

- Эх ты, Влас, - воскликнул Трегуляев, - один таков у нас! Рожей сокол, а умом 
тетерев. Нюнить брось! Солдатская тоска в чем? Хлеба ни куска - вот солдатская 
тоска. А ты и сыт, и друзья у тебя находятся. Друзья прямые - что братья родные.
 Уж известно, что для друга и хвост набок. Только не люби, Влас, 
друга-потаковщика - люби встрешника. Нюнить же зачем? 

Плакала, рыдала, 

Слезы утирала 

Русою косой... 

Эко дело! Да и все-то дело твое в полчасе состоит... 

Трегуляев говорил это, а сам думал: "Материно молоко на губах не обсохло... 
Каково-то ему под палками быть? Наши гренадеры промаху не дают отстегают, что и 
до новых веников не забудешь..." И рука его совала Старынчуку пышный кус 
свежего папушника. Так уж, видно, устроен русский человек: насмешка и шутка с 
языка летят, а доброе чувство из нутра выбивается... Однако Трегуляев был 
неправ, когда утверждал, что все дело Старынчука "в полчасе состоит". 
Заключалось оно вот в чем. 

Еще по весне взяли Власа из глухой полесской деревни, где он родился и вырос, и 
увезли в город. Здесь, при разборе рекрут, в суматохе среди непонятной 
торопливости начальников, решавших его судьбу, услышал он свой приговор: 

- Славный будет гренадер! 

Не успел Старынчук оглянуться, как очутился в неведомом, странном мире. Он 
вдруг перестал быть отдельным от других людей человеком. Его поглотило огромное 
тысячеголовое существо, усатое, грубое, одетое в железо и затянутое в ремни. 
Другими словами, он поступил в полк. Это волшебное превращение произошло почти 
мгновенно. Но коснулось оно только наружности рекрута, ничуть не затронув его 
души. 

Под конец великого поста привезли Старынчука в роту. Время было свободное, и 
фрунт не успел занять своей мудростью все его мысли и способности. Сердце и 
память Старынчука были не в полку и не в роте, - они оставались в родной 
деревне. Не известно, о чем он думал. Солнце ходило по небу... Ветер гонялся 
над полем... Продолговатое, изжелта-наливное лицо Старынчука не выражало 
никаких мыслей. Голубые глаза казались пустыми, точно были сделаны из стекла. 
Может быть, он даже и не видел того, на что смотрел, - ни солнца, ни ржаных