Когда чай настоялся, наполнил стакан и перекрестился. А затем принялся пить, 
словно дома, торжественно выпуская синие кольца дыма из коротенького чубучка 
походной трубки. 

- Запасливый-то лучше богатого, - усмехнулся он, с любопытством приглядываясь к 
расставленным на ящике крупеникам, студням, говяжьему боку и прочим 
произведениям походной маркитантской стряпни. 

- Иван Иваныч, - просил Трегуляев, - сделайте милость! Отпейте беленького! Без 
вас и вчинать неохота! 

- Не про меня, братец, писано! Я об ней уже сколько годов и думать не помню. 
Пуншику - дело другое. Бабьих слезок! 

Несмотря на эти жесткие слова, он с явным удовольствием наблюдал, как гости в 
унтер-офицерских нашивках, закрыв глаза, уже опрокидывали манерку за манеркой в 
свои широкие глотки. Впрочем, скоро выяснилось, что и "бабьи слезки" мало чем 
уступали крепчайшему маркитантскому чистогону. 

- Возьми, братец, стакан, положь сахарцу, плюнь из чайника капельки две да 
белой добавь до края, - благодушно учил Трегуляева фельдфебель, - вот и будет 
мой пунш... 

Трегуляев подносил стакан за стаканом со всем уважением к чиновному достоинству 
Ивана Иваныча. Да и себя не забывал. Язык его развязывался с каждой минутой. 

- Единожды было - солдат в ад попал, - рассказывал он. - Как быть? Осмотрелся 
служивый. А был не промах. Набил в стену кольев, развесил амуницию, закурил 
трубочку и сидит. Черти со всех боков лезут. А он знай поплевывает да 
покрикивает: "Близко не подходи! Али не видишь - казенное добро висит!.." 

- Ах, жук его заешь! - восхищались слушатели. - Казенное добро!.. Висит!.. 

- Висит! Спужались было черти, а подурачиться им охота смертная. Как быть? Один 
подлез к барабану да и вдарил "поход". Солдату то и надо было. Услышал "по" 
ход", ментом добро забрал да из ада с левой ноги церемониальным шагом марш - 
прочь!.. 

- Ах, муха его забодай! Ха-ха-ха! Самого, слышь, черта перебил! 

Трегуляев засунул в рот огромный кусок пирога с луком. 

- Ведь солдату - что? Надо понять! У солдата голо-ва - что под дождиком трава. 
Сама растет. Лег - свернулся, встал - встряхнулся. И все - в лад! Так и живем, 
засуча рукава, - сыты крупицей, пьяны водицей, шилом бреемся, дымом греемся. 
Лихо терпеть, а стерпится, так и слюбится... 

Приговоркам Трегуляева не было конца. Но по числу осушенных им манерок 
приближался уже он постепенно к тому критическому состоянию духа, когда все, 
что ни есть на душе, как-то само собой начинает ползти с языка. 

- Единожды было - хватил и я шильцем патоки, - ой, не сладко! 

И пошто было огород городить, 

И пошто было капусту садить!.. 

- Ты, Максимыч, расскажи, за что в арестантские-то попал? - спросил его кто-то. 


Трегуляев расправил неверной рукой бакены и пошатнулся. 

- За самое что ни есть пустое попал, - отвечал он. - Маркитант у нас один 
темечко себе зашиб. Ну и... 

- Обо что же он темем-то? 

- Будто об мой безмен...{44} 

- За что ж ты его? 

- А за то самое! Я остерегал: "Не лей воды в брагу, - плохо будет". Так нет 
тебе, не послушал. Ну и... 

Эта история всем была давно известна, хотя рассказывал ее Трегуляев редко и 
лишь при самых чрезвычайных обстоятельствах, вроде тех, что были сегодня. Из-за 
нее-то именно не был он до сей поры и унтер-офицером. 

- А бригадным у нас тогда "Болтай да и только" состоял. И закатал он меня в 
арестантские роты. По подозрению, значит...