глубокая, и слова, звонкие, как колокольчики,- все это складывалось так чисто и 
красиво, что в карабинерной роте сразу затихли разговоры. 

На утренней на заре, 

На солнечном всходе, 

Распрощались два дружка 

В пустом огороде. 

Распрощались два дружка 

На вечные веки... 

Гренадеры заслушались, и, наверно, не один из них думал: "Ну и надсадил всласть,
 леший его возьми!.." 

Разошлися навсегда 

За моря и реки... 

Голос Трегуляева разливался все вольней и вольней. И вдруг оборвался. Оба 
главнокомандующие со своими блестящими свитами стояли перед певуном. 

- Славно, душа! - сказал Багратион. - Давно не слыхивал я, чтобы так ладно пел 
солдат. Держи червонец! 

Олферьев протянул жарко горевший золотой кружочек. Но еще жарче были слезы, 
выбившиеся из глаз Трегуляева. 

- Покорнейше благодарю, ваше сиятельство! Не по заслуге награждаете! 

- Э, душа! В солдатской калите{43} да в казачьем гаманце мусор этот никогда не 
лишний. 

Барклай стоял отвернувшись. Сколько лет жил он бок о бок с солдатами! Редкий 
русский генерал так бережно и заботливо относился к солдату, так сочувственно и 
вдумчиво вникал в его бесхитростные нужды, ценил и любил его, как Барклай. 
Доказательств тому было множество, и их знала армия. Одно только всегда было 
непонятно Михаилу Богдановичу, непонятно и лишено прелести: солдатская песня. 
Он не запрещал петь в войсках. Раз пают значит, им это нужно. Но зато ни разу 
не поддался очарованию песни, не отозвался на нее сердечной струной. 

- Не так ли, Михаил Богданыч? - спросил Багратион. 

И не дождался ответа. Зоркий взгляд его остановился на фельдфебеле карабинерной 
роты. Обшитый золотыми шевронами и обвешанный медалями, старик голиаф застыл, 
вытянувшись, с рукой у кивера. На круглой физиономии его, такого 
густо-малинового цвета, как будто он только что опорожнил баклажку, из-под 
густых бровей ярко сверкали совиные глаза. 

- Хм! А не ты ли, душа, под Аустерлицем из французского плена роту увел. Зовут 
же тебя... дай бог память... 

С верхней губы фельдфебеля посыпался табак. Круглые глаза его страшно запрыгали.
 Грозный бас вырвался из могучей груди: 

- Брезгун, ваше сиятельство! 

- Точно! Здравствуй, старый товарищ! Славнейшего в армии русской ветерана 
рекомендую, Михаила Богданыч! 

Барклай кивнул головой. Он тоже помнил этого солдата. Брезгун громил Очаков с 
Потемкиным, ходил с Румянцевым на Кагул, брал Измаил с Суворовым, сражался при 
Треббии и Нови, маршировал через Альпы, и немало богатырской крови его 
пролилось на австрийскую и прусскую землю под Аустерлицем и Прейсиш-Эйлау. 
Помнил его Барклай. Но виду не подал и ничего не сказал. В словах ли дело? 
Только еще раз кивнул головой и медленно заковылял прочь... 

Глава шестнадцатая 

Уже смеркалось, а оркестры все еще гремели и хоры песельников заливались по 
всему лагерю. Солдатам было отпущено по две чарки вина, поэтому веселья было 
хоть отбавляй. В палатке фельдфебеля Брезгуна горел огонь. Сам он сидел 
посредине на чурбане, а кругом разместились гости Трегуляева, которых тот 
потчевал сегодня за счет поставленного ребром дарового княжеского червонца. 
Брезгун важно и чинно открыл праздник: снял с лысой головы высоченный кивер, 
вынул из него маленький медный чайничек, налил в него воды и поставил на 
таганец. Потом добыл из кивера же. стакан, мешочек с сахаром и другой - с чаем.