И Багратион, поднимая руку, словно для присяги, ласково отвечал им: 

- Не отдам, други! Честь моя - не отдам! 

Наслаждаясь близостью своего любимца, солдаты теснились к князю со всех сторон. 
Сперва Олферьев отодвигал их, а потом перестал. 

- Алеша, - сказал ему Багратион, - кликни-ка, душа, маркитантов. Для пули нужен 
верный глаз. Штык требует силы. А солдатскому желудку без каши да хлеба долго 
быть нельзя... 

- Ура, отец наш! - закричали войска. 

Добрая дюжина шустрых военных торгашей вынырнула, словно из-под земли, со 
своими тележками. Князь Петр Иванович вынул из большого сафьянового кошеля, 
который Олферьев держал наготове, пригоршню звонких серебряных рублей и швырнул 
маркитантам. Затем показал солдатам на тележки, заваленные булками, кренделями, 
румяными калачами, сайками, пряниками и прочим подобным товаром. 

- Ваше! Ешьте на здоровье, други! Солдаты кинулись на угощенье. Рубли летели, 
поблескивая. 

- Ура! Здрав будь, отец! 

Барклай смотрел на эту сцену и с величайшим трудом давил в себе неудовольствие. 
Глупцы! Бранят его за гордость и чопорную холодность, пусть! Может быть, и 
плохо, что он не умеет, подобно Багратиону, воздействовать своей личностью на 
других в желательном для себя смысле. Но зато ведь и на него самого повлиять со 
стороны невозможно. Скоро, очень скоро Багратион в этом убедится. Нет, ни 
фиглярить, ни расточительствовать он не способен! Он не богат, как и Багратион. 
А бедные люди обязаны быть бережливыми и не бросать дорогих денег на ветер в 
погоне за дешевой народностью своих имен. Разве Барклай не заботится о 
солдатах? Разве они не сыты? Или в лохмотьях? Ничуть не бывало! Но он делает 
это совсем иначе, чем Багратион. Он правильнее делает это. 

Михаил Богданович плотно сжал губы и, прихрамывая, зашагал к первой бригаде 
сводной гренадерской дивизии. Он уже добрался до карабинерной{42} роты 
ближайшего полка, когда ухо его отчетливо уловило едкое солдатское слово: 

- "Болтай да и только" ползет!.. 

Он знал, что его так называют в войсках. Но как бороться с этим и следует ли 
бороться, - не знал. И потому, проходя мимо дерзкого, отвернулся, чтобы не 
видеть его лица. А между тем правофланговый карабинер Трегуляев заслуживал 
внимания. Он считался в своем полку самым удалым, исправным и видным солдатом. 
Был высок ростом, силен и ловок, В огромных усах и бакенбардах его крепко 
пробивалась седина. Но на смуглом лице и в блестящих глазах постоянно сияла 
такая решительная веселость, будто Трегуляев хотел сказать: "Эх, нечего терять 
солдату! Что было - того не воротишь, а что будет - бог весть!" Когда утром 
полк вступал в город, веселый великан этот шел впереди с гремучими ложками, 
красиво убранными в красные и зеленые лоскутья солдатского сукна, и рассыпался 
бесом в песнях и прибаутках так раздольно, что казалось - вот-вот пройдется на 
голове. Пожалуй, во всей Первой армии не отыскалось бы теперь другого солдата с 
этаким несгибаемым духом бойкого балагурства. Главнокомандующий прошел, а 
Трегуляев продолжал насмешничать: 

- Только у нашего Власа - ни костей, ни мяса! 

Намек относился к огромному, нескладному и худому рекруту-белорусу. Кругом 
засмеялись, но рекрут не отозвался на шутку, даже не посмотрел на шутника. 

- Эге! - балагурил Трегуляев. - Не отчаивайся, братец Старынчук! Так-то не раз 
бывало: сеяли лен у семи Олен, да как стали брать - гренадер и родился. Еще 
ка-ко-ой! 

Старынчук пробормотал что-то невнятное. 

- Полно мычать, что бирюлина корова! Чего запечалился? Аль барана в зыбке 
закачал? 

И Трегуляев с неожиданной после издевок лаской потрепал угрюмого верзилу по 
плечу. 

- Спой, Максимыч! - попросил кто-то. 

- Спеть? Отчего же, коли сила-возможность есть! 

Он тотчас стал в позу, подпер двумя пальцами острый кадык, и песня будто сама 
вырвалась из него наружу. Голос у Трегуляева был сильный и такой бархатный, что 
с первой же ноты хватал за душу. Да и мелодия его песни, простая, по-русски