- "Кто обнимается с Морфеем при свечи, тот берегись, чтоб не сгореть спючи", - 
медленно проговорил он. - Есть, брат, такие станцы старинные, про тебя, видать, 
писаны. А за спанье на дежурстве вдругорядь крепко взыщу. Получишь, душа, 
большущий шнапс! 

Муратов покраснел еще гуще. Теперь, когда поручик стоял, можно было видеть, что 
он очень высок ростом - аршина под три - и, как будто стараясь убавить 
громадность своей фигуры, слегка горбится. Багратион не торопясь обошел горницу 
и остановился у стола, заваленного бумагами. То, что речь и движения его были 
непоспешливы и как бы ленивы, ободрило Муратова. Значит, гнев прошел мимо. А 
что такое Багратионов гнев, знали все, - он вспыхивал, как молния, и гремел с 
бешеной силой мгновенно налетевшей грозы. "Слава богу!" Несмотря на крайнюю 
неловкость, которую испытывал Муратов от сознания своей вины, он с восхищением 
смотрел на генерала, на его горделивую осанку и воинственное лицо. Два часа 
ночи... Когда же он спит? И спит ли? Багратион был в сюртуке со звездой и в 
папахе, с нагайкой, перекинутой через плечо, и шпагой - подарком Суворова у 
бедра. В этом костюме днем и ночью видел его Муратов с той минуты, как началась 
война и армия двинулась в отход. Раздевается ли он когда-нибудь? 

- Что нового, душа? - спросил Багратион. 

- От военного министра весьма нужный, конфиденциальный пакет, ваше сиятельство. 
Но пометы о срочности нет, печать без перышка{4}. 

- От министра? Рви пакет. Так! Подай сюда. Свечу ближе. А-а-а... 

По мере того как Багратион читал, на его открытом лице последовательно 
отражались сперва удивление, потом удовольствие и, наконец, простодушная 
радость. Муратов жадно ловил эти смены выражений, словно влюбленный, исподтишка 
наблюдающий милую непосредственность дорогого существа. Известно, что главные 
квартиры всех армий на свете всегда бывают наполнены бездельниками и болтунами 
всяких чинов. Именно они плетут военные интриги и опутывают ими начальство. Но 
ничего этого не было в главной квартире Второй армии. 

От дежурного генерала до конвойного казака все здесь были беззаветно преданы 
своему главнокомандующему и считали за счастье исполнить любое его приказание. 
Так было в штабе. В войсковых же частях люди проело рвались в огонь и воду по 
первому знаку Багратиона. Едва ли сыскался бы в российской армии другой генерал,
 менее Багратиона дававший чувствовать подчиненным свою власть и столь же 
безотказно властвовавший над ними. 

Внимательно прочитав бумаги, присланные от генерала Барклая де Толли, князь 
Петр Иванович несколько минут стоял неподвижно в тихой задумчивости. Потом 
повернулся к Муратову и положил на его могучее плечо свою легкую руку. 

- Любишь ли ты меня, душа? 

Поручик вздрогнул. Любил ли он Багратиона? В обычное время Муратов говорил 
плавно, чуточку нараспев, приятно "акая" и по-московски растягивая слова. Но 
при сильном волнении случалось с ним что-то такое, от чего он вдруг становился 
как бы заикой. И сейчас он тоже не сразу ответил на вопрос, простояв довольно 
долго с раскрытым ртом и выпученными глазами. А затем выпалил одним духом: 

- К-как жизнь, ваше сиятельство! Багратион улыбнулся. 

- Жизнь? Ее и впрямь любить надобно. Ведь ты и женат-то год всего? 

- Так точно, ваше сиятельство! 

- На сестре Олферьева? 

- Да-с! 

- Счастлив ты, Павлище! А я - что за ферт? И женат, и не женат... Сам не пойму. 
Жена в Вене с австрийскими министрами приятные куры строит, я же здесь грудью 
стою против Бонапарта и полоумного его тестюньки{5}. Как это? А? 

Часто бывает, что глубокое уважение, с которым люди относятся к своему 
избраннику, несколько охлаждает пылкость их привязанности к нему. Но ничего 
подобного не было в горячем и почтительном сочувствии, с которым Муратов слушал 
дружески откровенную речь Багратиона. 

- Тридцать лет службы военной... Из них двадцать три года - в походах... У 
таких, как я, знаешь ли, жены где? 

Князь помолчал, задумавшись. 

- Помнишь, как в песне: "Наши жены - ружья заряжены, вот где наши жены!" 
Помнишь, Павлище?