- Наши сестры - это сабли востры, ваше сиятельство... вот где наши сестры! Наши 
деды - громкие победы... Н-наши... 

- Браво! Славно, душа! Выйдет из тебя со временем настоящий отечеству... 
Карамзин! Любезен ты мне, Павлище! Ты да еще свояк твой Олферьев - двое вы всех 
прочих милей. Возьми же от меня, братец, на память писульку эту, что военный 
министр прислал. Возьми... Писулька забавна, да и не пуста. А главное, все в 
ней лживо. Правда - лучший монумент человеку. Чудо! Из мелочи нечто вдруг 
большое сгрудилось! Убили на днях сих Барклаевы казаки итальянского военного 
курьера. И с прочими важнейшими бумагами взяли на нем и эту, писанную обо мне 
наемным слугой моим, итальянцем же, к брату, в Милан. Вот министр, думая не 
долго, и шлет мне, дабы любезностью своей князю Петру глаза залепить. Хитер 
министр! АН и князь-то Петр не с ослиным ухом... 

Багратион весело засмеялся. 

- Бери, душа, памятку. Ты да Олферьев - в секрете. Для прочих - нет ничего! 

Один из офицеров, лежавших у стены на скамейке, громко зевнул, повернулся на 
бок и, разглядев главнокомандующего, с шумом вскочил на ноги. 

- Желаю здравия, ваше сиятельство! 

- Олферьев! Душа! Еще ли не обоспался? 

Входная дверь осторожно скрипнула, пропустив на порог горницы маленькую, живую 
и на редкость изящную фигуру молодого франтоватого генерала в прекрасных темных 
локонах. Он любезно поклонился. Это было короткое, быстрое, еле приметное 
движение. Но учтивости, которая в нем заключалась, хватило бы, вероятно, на 
весь старый версальский двор. Простодушная улыбка потухла на лице Багратиона, 
словно ушла внутрь. От этого лицо его потускнело, и новое, неприятное выражение 
возникло в нем. 

- А вот и господин начальник штаба, - сказал главнокомандующий странно чужим 
голосом. - Доброе утро, граф. 

Сдав Олферьеву дежурство, Муратов похвастался подарком. Две головы низко 
склонились над письмом Бат-талья - одна огромная, как ворох ржаной соломы, и 
другая белокурая, с волнистыми зачесами на висках. 

- Когда дым бивачных огней окутал Европу, словно черные туманы средневековья, - 
проговорил Олферьев, - язык Данте и Тассо как раз у места для славы нашего 
вождя. Я в подлиннике читаю великих итальянцев - стало быть, послание грамотея 
этого сейчас разберу. Ты же, Поль, возьми копию с переводом. Итак: "Господину 
Массимо Батталья, второму лейтенанту легкоконного велитского полка итальянской 
королевской гвардии, в городе Милане". 

Головы склонились еще ниже. 

"Мой дорогой брат! Прошло двенадцать лет с тех пор, как я в последний раз обнял 
тебя и тетушку Бобину. Это было на выезде из Милана, у Верчельских ворот, возле 
хижины из серых булыжных камней, в которой помещалась старая кузница нашего 
покойного отца. Клянусь святой троицей, я ничего не забыл. И сегодня, 
оглядываясь в прошлое, я снова вижу, как по бледным и смуглым щекам моего 
маленького братца Массимо быстро катятся крупные слезы. 

Я оставил родину и покинул близких для того, чтобы спасти их от жестокой нужды, 
а может быть, и от голодной смерти. Другого способа не было. Накануне отъезда я 
вывернул наизнанку свои карманы. Из них выпало лишь несколько ничтожных сольдо 
и чентезимов. В доме - кусочек рождественской колбасы и банка с салом, 
перетопленным из свечей... В винограднике Сан-Витторио - четвертая доля пертика 
на всю нашу семью... Что же оставалось делать? Я уехал в Россию. 

Двенадцать лет - очень, очень много... Кузница у Верчельских ворот давно 
развалилась. Тетушка Бобина уже не торгует на рынке весенними стрижами. С тех 
пор как ее младший племянник сделался адъютантом итальянского вице-короля, это 
занятие больше не по ней. Вот и все, что я знаю о вас обоих, Массимо. Но обо 
мне у тебя нет даже и таких сведений. Ты хочешь иметь их. Слушай же, дорогой 
мой. 

Два брата - две судьбы. В кузнице отца мы вместе учились быть стойкими, 
привыкая к бедности и воздержанию. Я остановился на этом. А ты пошел дальше и 
теперь сам учишь своих бравых солдат презирать страдания, лишения и смерть. У 
тебя нет другого божества, кроме повелителя Европы, другого разума, кроме его 
силы, и другой страсти, кроме общего с ним стремления к славе. Я обращаюсь к 
тебе, заслуженному и блестящему воину, с братским "ты" и без всяких пышных 
титулов. Нет ли в этом ошибки? Не почувствуешь ли ты себя оскорбленным, узнав, 
что твой старший брат по-прежнему только лакей? Не покоробит ли тебя от его 
фамильярности, которая перестала быть уместной? Да, любезный Массимо! Я 
действительно все тот же и совершенно не желаю быть другим. Опыт раскрыл передо