- Ребята! Вот я, ваш генерал, и сыновья мои со мной! Вперед же! Вперед! 

Волна восторга и ужаса прокатилась по полкам. Все, что стояло вдоль оврага, 
вплоть до самого леса, вздрогнуло и рванулось за Раевским. А они уже были на 
плотине, между трупами, колесами разбитых пушек и остатками полуразбросанного 
завала. Они были впереди, и потому войска не стреляли. Тысячи людей бежали с 
примкнутыми штыками. Адский огонь встретил эту необыкновенную атаку. Все 
валилось, и все неслось вперед... 

Но лобовая атака и на этот раз была отбита. Войска отошли с плотины, 
облепленной кровавой кашей тел. Лишь по сторонам еще кипели схватки. 

- Справа по три, марш! - скомандовал своим гусарам Васильчиков, и они помчались 
за ним. 

Скакать через густой кустарник было невозможно. Между ним и лесом тянулась 
широкая просека, покрытая недокорчеванными пнями. Гусары шли по этой просеке 
развернутым строем. Огненный дождь поливал их. Ядра крутились под ногами 
генеральского огня. Васильчиков несся галопом, не обнажая сабли, и, оглядываясь,
 кричал: 

- Легче! Легче! Равняйтесь, гусары! 

Это было прекраснее любого петербургского парада. Но через четверть часа 
ахтырцы той же просекой скакали назад... 

Белое знамя Смоленского полка плясало, прыгая из рук в руки. Унтер-офицер 
Сватиков, старый и больной солдат, начавший службу при Потемкине, не спускал со 
знамени глаз. От быстрого бега в груди Сватикова зашелся дух. В боку резало и 
кололо, словно острым щебнем был наполнен бок. Ноги и руки тряслись от 
непосильного напряжения. В голове рвались какие-то фугасы. 

Однако он следил за знаменем. Вот оно рухнуло вниз, жалостно затрепетав 
полотнищем. Толпа французских солдат навалилась на него, а на нее - толпа 
русских. Рыжий ефрейтор, сияя конопатым, как подсолнух, лицом, вынес его из 
свалки. Еще минута - и линейный французский солдат уже бегом уволакивает его к 
своим. За ним гонятся смоленцы, и среди них - Сватиков. И снова вокруг знамени 
яростная драка. Черное древко сломано. Что-то выталкивает Сватикова из людской 
гущи. Задыхаясь, он хватает полотнище. Страшный удар в челюсть валит его с ног. 
Кровь заливает рот и глотку. Солоно, горячо... Сватиков обертывает знаменем 
голову и бежит в лес... 

Было около четырех часов дня. К Раевскому прискакал адъютант Паскевича и 
доложил, что двадцать шестая дивизия отступает, неся неприятеля на штыках. 

- Скажите генералу, - приказал адъютанту Раевский, - что мои атаки тоже отбиты. 
И сам я жду повеления об отходе. Скажите: Могилев потерян, но завоеван день. 

Адъютант не понял и, боясь ослушаться, растерянно заморгал глазами. 

- Да, - подтвердил Раевский, - целый день завоеван. Так и скажите... 

Багратион сидел со штабом на дороге под березами, когда, отведя седьмой корпус 
в Дашковку, вернулся из-под Салтановки Раевский. Главнокомандующий и Николай 
Николаевич обнялись. Толпа генералов и офицеров окружила их тесным кольцом. 

- Первое линейное дело кампании года тысяча восемьсот двенадцатого, говорил 
Багратион. - В лоб ведь бились, душа Николай Николаич! И показали себя 
французам! Уж как чесались у меня руки! Но сдержался... Слава - герою! 

- В день нынешний, - сказал Раевский, - все были герои! 

Однако можно было заметить, что он грустен и, по видимому, огорчен неудачей. 
Багратион взял его за руку. 

- Мы ошиблись... В Могилеве - сам Даву. Того мало, - в сикурс к нему идет 
маршал Мортье. Силы превосходные. Пропал Могилев... Но я не уныл. Отнюдь! 

Он отвел Раевского в сторону. 

- Не скрою, душа, и по честности скажу, что пыл мой к генеральному сражению 
ныне спал. Против рожна не попрешь. Армия - вещь святая и риску подлежать не 
может... 

Раевский слушал.с удивлением. Куда же девалось то, в чем обвиняли Багратиона 
недоброжелатели, - его безрассудная и самонадеянная напористость? 

- Не узнаешь старика? Дурно знаешь. Век живи - век учись. И Суворов в Италии 
учился. А наука - горька... Дело под Салтановкой на сто лет прогремело. Им наша 
армия спасена. Надо еще схитрить малость, чтобы лысый черт Даву из дураков не