должен будет убедиться и Багратион. Но бой полыхал, и сдержать его размах было 
не легче, чем добиться успеха. Строго говоря, французская позиция на горе у 
Салтановки была неприступна. Окружавший деревню лес не позволял подступить к 
ней иначе, как по большой дороге. Вдоль этой дороги была установлена сильная 
французская батарея. Перед самой деревней - овраг с мостом и плотиной. Оба 
перехода были сломаны и завалены кольем. Уже несколько раз полки двенадцатой 
дивизии ходили в атаку через овражные топи. И... возвращались назад. Несмотря 
на то что картечный и ружейный огонь косил солдат, они не помышляли об 
отступлении. Однако и порыв к атаке уже иссяк в них. Они твердо стояли на месте.
 Подбитые пушки немедленно заменялись новыми, раненые и убитые люди - здоровыми.
 Ядра рвали землю, обдавая грязью целые шеренги, и, снова взлетев, неслись 
через головы. Каких только скачков и прыжков они не выделывали тут! Кони 
щетинились, храпели и нюхали воздух. Казалось, будто они спрашивали друг друга: 
"А не знаешь ли, земляк, что за дьявольщина здесь затевается?" Зато всадники 
сидели избочась и в ус не дули. У кого повалило коня, тот спокойно снимал седло,
 саквы и отходил назад. За коня казна платила, за седло - нет. Генералы 
Раевский и Васильчиков уже часа два стояли под огнем на берегу оврага против 
плотины. 

- Орудийные выстрелы слева... Вы слышите, Николай Николаевич? 

Раевский приложил пригоршню к левому уху. 

- Да... Это Паскевич выходит на простор и развертывается. Теперь нам опять надо 
поднимать своих. 

- Едва ли пойдут, - со вздохом отозвался Васильчиков. 

- Что? 

Ядро взбило у ног Раевского землю. Он равнодушно поглядел на него, как на 
совершенно посторонний предмет, и продолжал говорить: 

- Обратите внимание на французских стрелков. Какая ловкость! Перестреливаясь, 
они в постоянном движении. Они ни на минуту не подставляют себя как цель. Так 
вы говорите, что не пойдут? 

Он оглянулся, отыскивая кого-то глазами. Кого? Позади толпились адъютанты, и 
среди них - оба сына генерала. Александр упрашивал подпрапорщика Смоленского 
пехотного полка, огромного детину с детским лицом, который высоко поднимал над 
головой старое белое знамя своего полка: 

- Слушайте, вы ранены... Вам трудно... Дайте мне знамя, я понесу его! 

- Оставьте меня! - грубо отвечал подпрапорщик. - Я сам умею умирать! 

И он тут же подтвердил свое гордое слово - ахнул и опрокинулся навзничь. Пуля 
ударила его в переносье. Александр Раевский подхватил знамя и поднял его так же 
высоко, как держал убитый. 

- Знаешь имя подпрапорщика? - спросил он ближайшего солдата-смоленца. 

- Зиминский, ваше благородие! Хорош был, царство ему небесное. Молоденек еще, а 
весь в отца... Я с батькой ихним под Дербент хаживал... 

Но солдат не досказал своей повести - брякнулся наземь. 

- Дети! - крикнул Николай Николаевич. - Ко мне! 

Александр передал кому-то знамя и бросился на зов. Рядом с ним бежал младший 
брат его, Николай, бледный и решительный. Барабаны били поход. Офицеры ровняли 
ряды. Васильчиков вскочил на коня и отъехал к своим гусарам. Странное 
спокойствие охватило войска перед атакой. Николаю Николаевичу было известно, 
что это такое. Иногда это имеет значение грозной тишины, воцаряющейся обычно в 
природе перед порывом сокрушительной бури. Иногда, наоборот, - это начало того 
тяжкого оцепенения, из которого уже не может вырваться упавший человеческий дух.
 Что оно означало сейчас? Николай Николаевич махнул платком. Команды полковых 
командиров повторились в батальонах, перекинулись в роты... 

- Справа... к атаке... марш! 

Но войска стояли неподвижно! Ага! Неужели Васильчиков прав? Раевский взял 
сыновей за руки и пошел с ними к плотине. 

- Штаб, за мной! 

Он уже отошел от первой линии настолько, что со всех пунктов расположения 
русских войск была отчетливо видна эта картина бестрепетного мужества. Он шагал 
к плотине и, изредка обертываясь, повторял: