- На Западе расчет всей жизни - на чертеже и в логарифмах, - говорил Раевский,
 - там бессонница и труд ума, строгие допросы природы в застенках лабораторий. 
А у нас... Ради бога, Муратов, не примите моих слов по своему адресу!.. У нас - 
припадки вздорных вдохновений, тесная дружба с природой или детские сны на 
зеленых лужайках фантазии. Мать моя - внучка Ломоносова. Любопытно, что 
воспевал бы теперь в своих одах мой прославленный предок? А может быть, подобно 
современным старым дуралеям, и он занимался бы глупейшим исчислением грехов 
Наполеона! Право, чем больше люди думают об этих вещах, тем меньше проку в том, 
что они говорят о них... 

Муратову не нравилась холодная насмешливость рассуждений прапорщика. Было в ней 
что-то, больно задевавшее его простодушную горячность... 

- Странная идея! - с сердцем сказал он по-французски. - Попробуйте сами не 
думать. Но не советуйте этого по крайней мере другим! 

Если бы не обуревавшие Муратова чувства, он должен был бы признать, что 
соображения Раевского никогда до сих пор не приходили ему в голову. Она была 
так устроена, что переполнявшие ее свободные мечты положительно не оставляли 
места для философского раздумья. Но сегодня все шло вверх ногами. Вероятно, 
Раевский уловил смешную сторону возражений Муратова, - он рассмеялся с обидной 
веселостью в тоне. 

- Думать полезно только для того, чтобы не погрязнуть в мусоре жизни. А в 
остальных отношениях это так же бесплодно, как сдувать пыль с письменного стола,
 - ведь она непременно покроет его опять. Однако есть люди, для которых ни о 
чем не думать - то же, что размышлять. Они мало выигрывают от этого, зато и 
другие ничего не теряют... 

От этих дерзких слов Раевского, как от холодной воды, внезапно остыли в 
Муратове гнев и досада. "Нет, не под силу мне спорить с этим 
мальчишкой! подумал он. - Эх, кабы померяться нам сердцем и душой!" 

- Бог весть, что станется с вами дальше, Раевский, - тихо проговорил он, - но 
мне жаль вас. Наслаждение жизнью вам недоступно, - душа ваша мертва. Скучно, 
очень скучно будет существовать вам... 

Желтоватое лицо Раевского сморщилось, точно от боли. Но голос его продолжал 
смеяться. 

- Я не люблю, когда меня жалеют, и мне трудно оценить по достоинству вашу 
трогательную доброту, Муратов. А наслаждаться жизнью могут лишь те, кто не 
дорожит ею. Я - из их числа. Следовательно... 

Он помолчал и добавил совершенно серьезно: 

- А впрочем, пожалейте меня, Муратов! Я заслужил этого тем, что появился на 
свет, не ведая зачем. Мои родители благодарили бога, не зная за что. Глупо! 
Жалейте, если вам хочется. Это удивительно, что мы нынче не поссорились. Cela 
tient du prodige{19}! 

Муратову стало неловко и тягостно. Нет, ему и Раевскому не понять друг друга! И,
 чтобы закончить этот неприятный разговор, он сказал: 

- II me semble que je meurs de soif{20}! 

Раевский ничего не ответил. Бросив поводья, он плелся позади. Вдруг кобыла его 
рванулась в сторону, и он чуть не вылетел из седла. 

- Ах! - отчаянно крикнул Муратов. - Боже мой!.. 

Пика Ворожейкина вошла в его спину между лопатками. Острый наконечник ее торчал 
из груди поручика, по которой темно-красной струей стекала слабо дымившаяся 
кровь. Муратов страшно захрипел и повалился с лошади. Раевский подхватил его 
одной рукой, придерживая другой тяжко качавшуюся пику. "Вытащить?" Он попытался.
 Но ни силы, ни решительности у него недостало. Жестокое оружие было всажено 
так туго, что не подалось ни на дюйм. Громадное тело Муратова затрепетало, а 
сам он побелел от боли. 

- Не надо!.. 

Его голос был беззвучен, как падение пепла. 

- Н-не надо... 

Глава восьмая 

"Ее высокоблагородию Анне Дмитриевне Муратовой, в городе Санкт-Петербурге, у 
Пяти Углов, в доме генеральши Леццано.