Луна скользила по легкой зыби облачного неба. Она то пряталась за развесистыми 
купами берез, рядами тянувшихся вдоль дороги, то вдруг обливала белым светом ее 
ровное полотно, рисуя на нем причудливые узоры тканей. Широкое поле по обеим 
сторонам дороги, за березами, было покрыто туманом. Где-то далеко-далеко 
трепетно мерцали зарницы. 

В передовом казачьем секрете велся тихий разговор. Молодой станичник, еще не 
заслуживший усов, - стало быть, из тех, кто даже заглазно, по ребячьей памяти, 
именует родителей "мамушка" да "тятенька", - шептал товарищу: 

- Уж и такая тоска, такая... Уж и так берет... Кто-то сильно ткнул его в спину. 


- Ох, лихо те задави! 

Он вскочил было на ноги, но сплюнул с негодованием. Это конь почесал горбатое 
переносье о казачье плечо. 

- Так крепко берет, дядя Кузя... Ино случается - жить невмочь. 

Дядя Кузя был старинный донец, знаменитый в своей округе искусством 
наезднических проделок. Мало оставалось по станицам казаков, которые и монету 
поднимали бы с земли на скаку и, подвернувшись под брюхо лошади, стреляли 
оттуда из винтовки с такой изумительной ловкостью, как он. А между тем уже 
давным-давно считалось уряднику Кузьме Ворожейкину под пятьдесят. И наружность 
его тоже была примечательна. Усы висели до пояса, а брови - чуть ли не до 
половины щек. Из этой волосяной заросли огромным крючком высовывался ястребиный 
нос и, как звезды в туманную ночь, поблескивали маленькие глазки. Зубы дяди 
Кузи были белы и остры, как у щуки. Он медленно вырубил огонь на трубку. Слетел 
с трубки дымок, и кони отфыркнулись в темноте. Зубы Ворожейкина сверкнули, и 
туго прикушенный ими костяной черенок скрипнул. 

- То-то, брат, - веско проговорил он, - а с чего тоскуешь? Свое! Вот и грызет...
 Про хранцев толкуют: больно, слышь, супротив нашего брата богато живут, 
сволочи... Ну и что ж? А русские-то бедны, пускай и глупы, ради муки царской, 
да - свое. Хранцы - мудры, зато рафлёных кур, будто турки, на страстной неделе 
жрут. Ты это сообрази. Свое! Понял? 

- Как не понять... А отшибить ее можно, дядя Кузя? 

- Тоску избыть? Коли и впрямь мочи нет, - нехотя отвечал урядник, - на то 
имеется средствие. 

- А как? 

- Вот пристал, прости господи! "Как, как"... Землицы щепоть со степи донской 
есть у тебе? 

- Есть. В ладанке защита. 

- Разведи в воде, выпей - тоска прочь и скатится, как ни в чем не был. 

- Вишь ты!.. Выпью! А хранец тоже, поди, по своей земле томится? 

- В ем этого нет. Куда ему! Животина... Где хорошо, там ему и отечество. Слыхал,
 как лопочут они? 

- Слыхал. 

- Это что ж? Люди? Так себе... падаль! Чем их больше на дротик поднять, тем 
душе легче. 

В этот момент дальний конский топот глухо отозвался в ушах Ворожейкина. Он живо 
припал к земле. 

- Эге! Двое... На рысях хода... 

Станичник побелел, как песок на дороге. "Это кто же, дядя Кузя?" хотел он 
спросить. Но Ворожейкин глянул так сурово, что у молодца зашелся язык. Всадники 
наезжали все ближе. Теперь не только был ясно слышен топот, но уже видны и кони,
 и сами всадники. Один казался фигурой поменьше, зато другой... 

- Je merus de soii!{18} - сказал великан. 

Ворожейкин и станичник неслышно ползли к дороге, волоча под локтями тяжелые 
дротики. "Хранцы!" - молнией пронеслось в казачьих головах. 

Вскоре по выезде из лагеря споры Муратова с Раевским приняли серьезный характер.