А нам за Днепр и ходу не останется... 

- Ай, душа! - радостно закричал Багратион. - Верно! Бросится Даву на Могилев! 
Вся армия французская на северо-восток сдвинется, - оно и началось уже. Сто 
тысяч против Петербурга, и против Москвы - столько же. Министру из дрисского 
лагеря либо на Петербург отступать, либо с Бонапартом лоб в лоб биться. Мы же...
 - Он остановился. Глаза и щеки его пылали. -а..Мы же... в Могилев! Даву 
встречать! Аль чего не расчел? Ну-тка! 

От удивления Раевский крякнул. "Как остра и извилиста мысль его! - в сотый раз 
подумал он о Багратионе. - Когда служили мы оба прапорщиками у Потемкина, кто 
бы предугадать мог?" И он приложил к тугому уху руку пригоршней, внимательно 
слушая. 

- Армия наша горсти меньше... С чем начинать было дело? Выйдет хорошо скажут: 
министр! Дурно выйдет - черт ли велел Багратиону соваться? Шнапс! Но не у 
Могилева! Там я готов. И за войска спокоен. У меня верит солдат, что он мне 
товарищ! Солдат да я, - кто супротив? 

- Каким же путем поведете вы, князь, армию свою к Могилеву? - с удивлением 
спросил Раевский. - На всех дорогах французы... 

- А-а! Душа! Глянь еще на карту. Несвиж, Слуцк, Бобруйск... Крючковато? Зато 
без драки дойдем. Долетим! Вот план мой. И как выведу армию из беды скину 
мундир. С ума сойти боюсь, коли министр отступать не кончит. 

Наконец главнокомандующий и атаман говорили с глазу на глаз. 

- Спроси меня, Матвей Иваныч, - скажу прямо: не хочу я Сен-Приеста иметь при 
себе, не хочу! Воля государя была дать мне его в дядьки. А я не хочу. Все-то он 
шепчет - то с флигель-адъютантом государевым, то с графом Михайлой Воронцовым. 
Шепот - дело сплетников и... шпионов. За всем тем переписку ведет с государем. 
О чем? Поди дознайся. Я редко пишу. А он - что ни день, и все по-французски... 
Мне долго смешно было, а потом и к сердцу дошло. Как быть, душа?! 

Атаман прикрутил короткий ус. На морщинистом лице его мелькнула такая хитрецкая 
улыбка, что нельзя было не подумать: ну и тертый калач! 

- А послать бы его, ваше сиятельство, для обозрения армии неприятельской... Я 
провожатых дам. Покажут они ему армию Наполеонову в таком расстоянии, что он 
взглянет разок, да уж никогда больше и не увидит. Великодушно доставим 
французскому сему графу на том успокоиться. Ась, ваше сиятельство. 

Багратион вздрогнул и побледнел. 

- У-ух, казацкая в тебе душа, старик! Нет, на такое не способен я. Да и зачем 
станем мы его в бессмертье через славную смерть водворять? Уж пусть лучше меня 
терзает... Только начеку быть надо и смотреть в оба! Приказывать тебе станет - 
ты без меня ни с места! 

Глава седьмая 

Двадцать восьмого июня донцы Платова и легкая конница Васильчикова восемь часов 
дрались под Миром с кавалерийским авангардом маршала Даву. Шесть уланских 
полков неприятеля были частью порублены, частью подняты на дротики, частью, не 
оглядываясь, умчались с широкого песчаного поля, на котором происходил бой. 
Платов гнался за ними двадцать верст. Казаки притащили в лагерь дюжину пленных 
офицеров да сотни три солдат. Живую добычу пересчитывали и разбирали под 
высоким курганом, на котором донской атаман разбил свою палатку посреди 
неоглядной равнины, занятой шестнадцатью казачьими полками. 

Славный день кончился. Вечер стоял ясный и теплый. Солнце садилось. Розовая 
пыль неподвижно висела в тихом воздухе. У шалашей дымились огоньки. 

Кавалерийские кони, причесанные и гладкие, казачьи - брыкливые и растрепанные, 
вереницами тянулись с водопоя. По биваку было разлито спокойствие, печальное и 
торжественное вместе. Небо горело багровым светом. День кончился, но не спешил 
уйти совсем, - словно хороший товарищ с места дружеской разлуки - сделает шаг в 
сторону и оглянется. Грянул выстрел зоревой пушки. Барабаны скороговоркой 
затрещали: доброй ночи! Трубы голосисто пропели: доброго сна! Выехали конные 
разъезды. Уланские флюгера вились над высокими киверами, как галки. Голубые 
казачьи куртки, бараньи шапки и длинные черные дротики, взятые наперевес, 
казались летучими тенями. Все, куда мог достать глаз, тонуло в знойно-туманном 
пурпуре последних отблесков солнца. Пар прозрачно алел над рекой. Что за день! 
Что за вечер! 

Муратов бросил повод на крутую шею Кирасира - отличного верхового коня, 
названного так по огромной своей стати. Другая лошадь, пожалуй, и не вынесла бы 
великана-всадника. Поручик смотрел кругом и улыбался, сам не зная чему. Но 
улыбка была радостная и бесконечно счастливая. На выезде из лагеря его нагнал