тоской в голосе: 

- Почему вашим собственным мнением не поможете вы нам, господин Васильчиков? 

Шеф ахтырских гусар давно уже чувствовал себя в затруднении. Никаких своих 
соображений у него не было, а Сен-При, Багратион, Раевский, Воронцов и Платов - 
каждый в отдельности и все вместе - говорили так дельно, что в конце концов он 
был согласен со всеми. Как и что мог он сказать от себя? На свежих щеках его 
выбился вишневый румянец досады. Он сделал над собой усилие и ответил с 
натуральной барственной гордостью, способной прикрыть любое из самых неприятных 
самоощущений: 

- Я - младший в чине. Меня не спросили. А по мне - говорить последнему трудней, 
нежели первому умереть. 

Раевский был человек без предрассудков и сентиментальности. "Коли этого молодца 
не ухлопают за храбрость, - подумал он, - то при придворной ловкости пустейшего 
ума быть ему главным в России чиноначальником..."{16} 

Грациозно-снисходительная улыбка, бродившая до сих пор на губах государева 
флигель-адъютанта, вдруг исчезла. Он встал, и все поднялись, готовясь услышать 
нечто, как бы от самого императора исходившее. 

- Отправляя меня сюда, государь сказать соизволил: "Передайте князю Петру 
Иванычу, что Бонапарт, верный системе своей, двинется, конечно, к Москве, чтобы 
устрашить Россию. Но ничто на свете не заставит меня положить оружие, покамест 
неприятель будет в пределах наших оставаться. Скорее я отращу себе бороду и 
уеду в Сибирь, нежели заключу мир". - Флигель-адъютант наклонил голову, как 
пастор в патетическом месте проповеди. - Таковы подлинные слова его величества, 
из коих усмотреть возможно, сколь великие расчеты возлагает монарх наш на 
доблести и мудрую предусмотрительность господ главнокомандующего и генералов 
Второй армии. 

Полковник подошел к Багратиону, откланиваясь. Он спешил с отъездом. Бричка и 
конвой уже ждали его. 

- О каких же намерениях вашего сиятельства прикажете доложить его величеству? 

Главнокомандующий вытянулся, как будто отдавал рапорт самому императору. 

- Доложите, полковник, о предложении господина начальника штаба моего и о том, 
что с ним никак не согласен я! 

Придворный гость отбыл, и генералы разошлись с этого странного совета, который 
словно для того лишь и созван был, чтобы суток через двое многим в 
императорской главной квартире чихалось и не здравствовалось. 

Однако Платов и Раевский все еще сидели у Багратиона. Князь Петр рассуждал с 
величайшей горячностью: 

- Пора, други, духу русскому приосаниться! Понять надо: не обыкновенная это 
война, а национальная. А с методиками нашими пропадешь. Уж и я чуть не пропал. 
Да не пропал же! И впредь не случится! При них козырять не хотел. Пусть думают, 
что дела наши - швах! Ха! А дела-то отличны! 

- Ваше сиятельство преувеличиваете, - сказал Раевский, чтобы несколько 
охолодить главнокомандующего, - дела не отчаянны, но и не хороши... 

- Нет, Николай Николаич, душа, хороши очень! И сейчас я тебе докажу. Глянь на 
карту. Одна армия - за большой рекой. Другая направляется кратчайшим путем на 
соединение с Первой, - это мы. Но, узнав невозможность, в обход идет. Однако и 
тут - стоп! Волчья яма! Так! Что бы, прошу я вас, господа, надо делать сейчас 
Бонапарту? 

Платов молчал. 

- Уничтожить нашу армию, - неохотно проговорил Раевский, - к коей Первая никак 
на помощь прийти не может... 

- Слово золотое! Так! А Бонапарт что делает? Знай себе гонится за министром. 
Почему Даву рвался к Минску? Чтобы отрезать меня от министра. Король Жером ему 
помогал. Дивно! Ну и что же? Ничего. Живы, здравы, богу слава! Цель главная 
Бонапартова маневра до сей поры - не мы, а министр. Тем и дела наши чудны. 
Хочет Бонапарт Двину перейти и угрозой сразу Петербургу и Москве стать. Куда же 
теперь Даву двинется? 

- Вашему сиятельству то лучше известно, - сказал Платов. 

- Полагаю, что либо во фланг нам, - задумчиво отозвался Раевский, либо... на 
Могилев. Скорее - последнее. Нас из виду не выпуская, будет грозить Смоленску.