Если бы под ногами Батталья лопнул паркет, обнаружив под собою кратер вулкана, 
извергающего огонь, лаву и пепел, итальянец и тогда не почувствовал бы себя так 
близко к гибели, как в этот момент. Но и тогда, вероятно, не родилась бы в его 
голове с такой быстротой мысль об единственном средстве спасения. Он сложил 
руки, как делают католические патеры в торжественные минуты мессы - ладонями 
вместе, - и поднял к небу глаза, полные слез. 

- Вы знаете, князь, - сказал он, - как твердо я верую в бога. И вот я клянусь...
 клянусь очами божьими, что Москва у русских. Клянусь... 

Князь Петр Иванович уже не лежал, - он почти сидел на постели. Глаза его с 
жадностью впивались в Батталья. И весь он тянулся к нему в страстном и 
требовательном движении. 

- Ну? Клянешься? Еще! 

- Клянусь крестом господним, - с отчаянием говорил Батталья, - русская Москва. 
Пусть пошлет мне господь самое скверное рождество в этом году... Пусть дьявол 
наплюет мне в тарелку с бобами... Клянусь ключом апостола Петра!.. Русская!.. 
Русская!.. 

- Довольно! - тихо сказал Багратион и упал на полушки. - Спасибо, Сильвио! Нет, 
не от раны умру я, а... от Москвы! 

Батталья стоял, закрыв лицо руками. "Боже! - мысленно восклицал он. Великий 
боже! Прости меня за то, что я лгу, как пьяный монах..." 

Восьмого сентября князь Петр проснулся рано. Он чувствовал себя бодро, нога 
почти не болела. Лекаря разрешили ему первый опыт: с помощью Олферьева и 
"принца Макарелли" он взобрался на костыли и сделал несколько прыжков к столу, 
чтобы за чашкой кофе прочитать и отправить в армию кое-какие служебные бумаги. 
Ему, привыкшему к непрерывной кипучей деятельности, был тягостен и нуден этот 
многодневный far niente{110} под скучным пуховым одеялом. Работа и кофе придали 
свежесть его изнуренному лицу, глаза его заблестели. 

- Алеша! - сказал он. - Надумал я нечто. Хочу Дмитрию Сергеевичу Дохтурову 
писать. Мы с ним всегда в одних помыслах были. Каково-то теперь? Садись, душа, 
как прежде, и пиши, что говорить стану. 

"...Вижу, любезнейший друг мой, что едва ли могли бы мы разбить Наполеона при 
Бородине наголову. И хорошо, что не случилось того. Успех наш был ровно таков, 
каким ему быть следовало: не больше, да и не менее. А коли отбросили бы мы 
Наполеона с бородинского поля, отступил бы он к Днепру. Туда подошли бы к нему 
корпуса Виктора и Ожеро. А мы, обессиленные кровавой победой, рванулись бы за 
ним и, подкреплений не дождавшись, кинулись бы по следам. Война бы пошла, как 
война всякая, а не народная, какова теперь стала. Пользы от того не нахожу, как 
ты хочешь. 

А Бонапарту мало было русскую армию победить при Бородине. Надобно было ему ее 
вовсе уничтожить. Потому пренебрег он правилами военного искусства, столь 
хорошо ему знакомого, и пошел бить нас в лоб. Что можно усмотреть в том? 
Наглость и нахальство, - выше правил стать вздумал. Прямые атаки за новое 
средство решительного успеха взял. С чего голову трудить, ежели силы его числом 
своим столько наших превосходнее были... Да ошибся в одном, пентюх: не расчел, 
что моральным духом мы над ним, как небо над землей..." 

Письмо было готово и даже подписано, когда Батталья вбежал и доложил: 

- Ваше сиятельство! Государев флигель-адъютант, а с ним граф де Сен-Приест из 
Андреевского! 

Князь Петр не успел ответить. Дверь распахнулась, и в кабинет быстро вошел 
посланец императора - тот самый полковник с равнодушной ко всему на свете 
картонной физиономией, который в начале войны приезжал из главной императорской 
квартиры к Багратиону в город Мир. За ним, опираясь на руку лакея, медленно 
ступал Сен-При, бледный, худой и оттого казавшийся еще красивее, чем был до 
своего ранения. Государев флигель-адъютант остановился посредине кабинета и 
вытянулся перед князем. 

- Его императорское величество, всемилостивейший государь... 

Багратион хотел подняться с кресла и не смог. Олферьев распечатал пакет, вынул 
из него большой толстый лист синей бумаги и вручил князю Петру. Это был 
рескрипт императора, в котором значилось: 

"Князь Петр Иванович! С удовольствием внимая о подвигах и усердной службе вашей,
 весьма опечален я был полученною вами раною, отвлекшею вас на время с поля 
брани, где присутствие ваше при нынешних военных обстоятельствах столь нужно и 
полезно. Желаю и надеюсь, что бог подаст вам скорое облегчение для украшения