него безжалостно и угрюмо. "Это судьба моя смотрит на меня!" Но около него 
стояла добрая старушка мать. Он знал, что у нее много детей, что обо всех она 
должна позаботиться и что вот и для него отыскалась у нее время, Добрая, добрая 
старушка!.. "Кто же она?" И он догадывался с тихим удовольствием: "Ба! Да ведь 
это же моя смерть!.." 

Домашний лекарь, в гусарских полусапожках с кисточками, дрожащими руками 
открывал белые порошки успокоительного - опиум. В тазу варилась цикута для 
компрессов, благодетельно действующих на раны в течение трех суток. Карелин 
ускакал в пустом тарантасе в Андреевское за хирургом. В углу комнаты, где 
бредил Багратион, стояла на коленях маленькая фигурка черноволосого, кудрявого 
человека. Все тельце его подергивалось в неудержимых рыданиях. Фалды бархатного 
синего фрака прыгали по паркету. Смуглое лицо искажалось жестокими гримасами 
сердечной муки. 

- Кто вы? - спросил его Олферьев. 

- Батталья, - ответил маленький человечек, - слуга его сиятельства... Ах, 
сударь, и в день погребения Христа я не страдал бы так, как сегодня!.. 

Прошло трое суток. За это время многое изменилось в состоянии Багратиона к 
лучшему. С ноги исчезли темные пятна, угрожавшие антоновым огнем, прекратились 
мучительные боли, спал жар. И андреевские лекаря уже не шептались больше по 
углам с испуганным и таинственным видом. Слово "ампутация" не произносилось ими.
 Его заменили другие слова: лубки, костыли, свежий воздух... 

Голицынский кабинет, в котором лежал князь Петр Иванович, выходил всеми 
четырьмя окнами в сад и уютным видом своим веселил душу. Дни наступили отличные.
 Солнце хоть и плохо грело, но светило ярко. Холодные лучи его играючи падали 
на гору, закрывавшую горизонт. 

Тень от горы причудливым узором ложилась на луга и деревья, оставляя кое-где их 
верхушки освещенными. Между солнцем и окнами кабинета покачивались столетние 
сосны, и от этого пятна солнечного света непрерывно бежали по траве, а в 
кабинете становилось то светло, то сумрачно. Эта постоянная смена красноватого 
и голубого оттенков странно действовала на глаза: хотелось закрыть их. И князь 
Петр почти не открывал глаз. Но он внимательно прислушивался к тому, как шумят 
деревья, кричат иволги и, особенно, о чем и что говорят люди. Он не задавал 
никаких вопросов. Однако все в доме знали, что душа его полна одним 
нетерпеливым и жадным вопросом: Москва? Княгиня Анна Александровна строжайше 
приказала скрывать от князя Петра судьбу Москвы. О столице говорили со 
спокойными и довольными лицами: "Ан, обчелся Бонапарт! Тут ему и стоять теперь 
до зимушки..." Газет раненому не показывали. Редкий день не прикатывали в Симы 
пять-шесть соседних помещиков - поклониться князю Петру и справиться о его 
здоровье. Некоторых допускали к нему, но с таким жестким наказом держать язык 
за зубами, что проговориться они никак не могли. 

Олферьев проводил все время у постели князя. Иногда целые часы проходили в 
молчании. А иногда завязывались долгие, тихие разговоры о самых неожиданных 
предметах. Война в этих беседах почти не участвовала. К величайшему удивлению 
Олферьева, Багратион обнаруживал в них небывалую склонность к философствованию. 
Как ни хорошо знал Олферьев своего князя, но он никогда не подозревал в нем ни 
интересов, ни познаний, которые вдруг выступили теперь на первый план. 

- Скажи-ка, душа, - сказал как-то раз князь Петр, - умен был стародавний мудрец.
.. Этот... Сенека? 

- Великого ума был философ, - отвечал адъютант. 

- Я вот почему спросил... Вспомнилось... Обмолвился он где-то: человек, дескать,
 выше богов, ибо не знают боги страданий... Есть у него такое? 

- Есть! - поразился Олферьев. 

- Вот видишь, душа Алеша... Я и думаю: очень умно Сенека отрезал... А не будь 
он язычник, не отрезал бы столь умно... Ему бы... - Князь Петр тихо усмехнулся,
 - ему бы язык отрезали... 

Почти не выходил из комнаты раненого и Батталья. 

Он служил князю с такой готовностью и беззаветной пре" данностью, что Олферьев 
искренне полюбил этого маленького, быстрого и ловкого итальянца. Однажды, под 
вечер ясного дня, когда солнце только что спустилось к вершинам леса, 
разордевшись тем ярким осенним румянцем, которым трогательно оживляются лица 
умирающих в чахотке людей, князь Петр и Батталья остались в кабинете вдвоем. 
Багратион огляделся и вдруг приподнялся на локте. Глаза его загорелись, щеки 
порозовели. 

- Слушайте, Сильвио... Помните клятву мою - умереть за Россию? Я должен знать...
 Отвечайте... правду!.. В чьих руках Москва?