- Ах, славно! - закричали восхищенные офицеры. - Вот это стихи! Отчего бы, 
Полчанинов, не отправить вам их в академию? Или государю-императору посвятить? 
А то - напечатать на свой счет и распускать в публике? Счастливец вы, что 
можете этакое сочинять! 

Однако лежавший рядом с Полчаниновым Александр Раевский прошептал ему на ухо: 

- Не слушайте. Дурно! 

Прапорщик пожалел, что вылез со стихами. "Слава богу, - подумал он, что темно. 
Я, кажется, покраснел. Но как странно! Одним нравится мое "Эхо", другие бранят 
его. А Травин давеча обозвал безделкой. Экая досада, что нет среди моих 
знакомцев ни одного настоящего поэта!" Вдруг из самого темного угла шалаша 
раздался бархатистый и ровный голос. Владелец его был никому не известен. 

- Человек - такая брюзга, что во всем сыщет недостатки. Ему ежели мед, так уж и 
с ложкой. Ваши стихи, господин Полчанинов, тем хороши, что вровень с высокими 
чувствами любви к отечеству идут. А за брюзгливость простите, коли скажу: перо 
ваше еще недостаточно искусно. Ut desint vires, tamen est laudanda 
voluntas{100}, - говорили римляне. Узы давней дружбы соединяют меня с известным 
российским сочинителем и журнальным издателем господином Карамзиным. Ныне 
укрылся он от галльской напасти в эмиграции: на волжских берегах нашел себе в 
Нижнем Новгороде утлый приют. Но минется напасть, и стоит тогда пожелать вам, 
как "Эхо" будет мною доставлено господину Карамзину для напечатания, и ручаюсь,
 - прямо попадет под станок... 

Полчанинов оцепенел от смущения. Офицеры скромно молчали. Неизвестный голос 
добавил: 

- Незван и непрошен очутился я, господа, в вашем обществе. Рекомендуюсь: 
поручик московского ополчения, Мамоновского полка, Василий Жуковский. Ночь 
застигла меня по дороге к месту, я и попал под гостеприимное ваше крыло. 

Фамилия незнакомца отозвалась в сердце Полчанинова радостной надеждой. Какой 
Жуковский? Не поэт ли? Не славный ли переводчик Грея и Бюргера? Задыхаясь от 
волнения и от усилий скрыть его, он сказал: 

- Фамилия ваша очень известна по переводу Греевой элегии. Еще в корпусе 
наслаждался я очаровательной картиной "Сельского кладбища". Неужели... 

- Вы не ошиблись, - тихо проговорил Жуковский, - я переводчик Грея. 

Не все товарищи Полчанинова слышали о Жуковском и "Сельском кладбище", но все 
поняли, что ночь завела к ним в соседство литературную знаменитость. Это 
ошеломило их, и дружная до того беседа оборвалась. Заметив это, Жуковский 
воскликнул с простым и искренним одушевлением: 

- Ах, господа! Завтра решится кровавая задача. Нас здесь шестеро. Не может же 
так быть, чтобы все мы, сколько ни есть в шалаше, вышли из дела целы и 
невредимы. Ведь кому-нибудь из нас да надо же быть убитым или раненым... 

- Слыхал я от батюшки, - проговорил, потягиваясь, Александр Раевский, что в 
больших сражениях обычно из десяти убивают одного, а ранят двух. Нас здесь 
шестеро. Следственно, убит будет либо один, либо ни одного, а ранен 
кто-нибудь - непременно... 

"Неужели я - именно тот десятый, который должен быть убит завтра? - с ужасом 
подумал Полчанинов. - Умереть? Это не просто перестать пить и есть, это 
перестать видеть, слышать, думать, писать журнал, никогда не напечатать "Эхо", 
потерять Жуковского, не встретить Карамзина..." 

- И вот я говорю заранее, - продолжал Раевский, - меня могут ранить, но не 
убьют ни в коем случае. 

- Почему? - жадно спросило несколько голосов. - Я не хочу, чтобы меня убили. 
Потому и не убьют. Так и под Салтановкой было. 

Полчанинов приподнялся на локте. Прямо перед ним, сквозь дырку в стене шалаша, 
виднелся кусок темного, усыпанного яркими звездами неба. "Сейчас сосчитаю, 
сколько звезд светит в дырку, - подумал он. - Если нечет убьют..." Он 
пересчитал: девять. С отчаянием пересчитал еще раз: те же девять. В груди 
прапорщика стало жарко и душно. Сердце его забилось часто-часто. Он показал 
рукой на дыру в стене шалаша. 

- Видите, господа, вон там, на небе, большую звезду? 

- Это Сириус, - сказал Жуковский, - цыганская звезда. 

- Если меня убьют завтра - я хотел бы жить там после смерти!