Молчавший до сих пор штабс-капитан из сдаточных рассердился. 

- Что за пустяки! Этак за вами, прапорщик, тысячи народа на эту цыганскую 
звезду потянутся. Пожалуй, и места не хватит. Да и что за разговор? Убьют, не . 
убьют... Темна вода в облацех... 

Он грузно повернулся со спины на бок. 

- Полно рассуждать. Спите лучше, господа! На все его святая воля... 

И штабс-капитан захрапел. Вскоре и еще два офицера принялись ему вторить. 

- Вы заговорили, Полчанинов, о бессмертии, - сказал Александр Раевский, - я 
тоже ничего не имею против бессмертия. Но меня смущают две вещи. Во-первых, 
чтобы стать бессмертным, надо сначала умереть, а это как-то противно. Во-вторых,
 вечно жить в раю и слушать одну и ту же небесную музыку может надоесть. 

Он засмеялся. Но ни Жуковский, ни Полчанинов не отозвались на его смех. Тогда и 
он проговорил с неожиданной серьезностью: 

- Ничто не пропадает в мире. Умер человек, но продолжает питать собой землю и 
воздух. А бессмертный дух его вливается в общий разум вещей. 

- Это страшно, что вы сказали, - промолвил Жуковский. - Разум, мысль и душа 
наши много терпят на земле. Неужто же, натерпевшись здесь, надобно им еще и там 
страдать? Знать, как несчастно человечество, и не иметь возможности помочь 
ему - мучительно. Я за полное забвение, за пустоту! 

- Пустоте тоже должен быть предел, - с тоской сказал Полчанинов. 

- Откуда вы это взяли? - удивился Раевский. - Пустота - часть мира, а мир 
беспределен. Я тоже его часть и, следственно, тоже беспределен. Я не шутил, 
говоря, что меня не убьют, так как я не хочу этого. Не хочу - и все! Ведь я 
беспределен... Значит - не убьют! 

"Он умнее меня, - подумал Полчанинов, - но Травин - лучше. Для Травина мир - 
отечество, Россия. Другого он не хочет и не знает. Если так..." Все странное и 
нелепое в том, что сейчас говорилось, исчезло. А то, что осталось, было так 
ясно, что Полчанинов, поднятый с соломы могучим порывом светлого чувства, 
крикнул: 

- Мое бессмертие в том, чтобы вечно жила Россия! И для того, чтобы жила она, я 
готов... я хочу умереть завтра! 

Еще и не начинало светать, а над Колочен уже стлался утренний туман. Постепенно 
сгущаясь, он подымался все выше и выше и, наконец, сделался таким густым, что 
вовсе закрыл собой холмистый берег реки. Вскоре не стало видно и неба. Над 
бородинским полем развернулось царство тумана, клубившегося под низким, 
светлосерым, почти белым небом. Никто не сказал бы, ясен или хмур будет 
наступавший день. И так продолжалось долго, до тех пор, пока где-то сбоку не 
засветилось и не заиграло теплым сиянием яркое пятно. Туман побежал прочь от 
этого места, и голубые просини отчетливо обозначились в вышине. Розовый блеск 
вставал над горизонтом. Вдруг брызнули лучи солнца, и сотни радуг, скрещиваясь, 
перекинулись через поле, над которым колебалось опаловое море сверкающей росы. 
Было удивительно тихо. Только в Колоче нет-нет да и всплескивалось что-то. Еле 
слышно чивкая, кулички выскакивали из тростников на прибрежный песок. Кротким, 
веселым и радостным утром начинался день двадцать шестого августа тысяча 
восемьсот двенадцатого года. 

Солнце продолжало величественно подниматься, гоня прочь последние тени ночи. 
Сотни барабанов гулко отбили зорю. И снова все стихло. Такое молчание обычно 
предшествует в природе бурям. Перед большой опасностью оно иногда охватывает и 
человеческую толпу. Ведь за великими ожиданиями чаще всего следуют для людей 
неожиданности. Но сейчас смысл этого грозного молчания был понятен: войска 
ждали боя. И оттого, что утро было такое чистое и светлое, бой казался им 
особенно желанным и нужным... 

Шести часов еще не было, когда со стороны Шевардинского редута грянул одинокий 
пушечный выстрел. Воздух вздрогнул. Грохот пронесся по полю, раскатываясь в 
разных концах его тягучими отголосками, и наконец растаял в глубокой утренней 
тишине. Прошло несколько минут. Грянул еще выстрел, еще и еще. Поползла 
ружейная трескотня. И вдруг земля застонала и затряслась от грома орудийных 
залпов. Свирепый рев канонады наполнил собой долину. Среди ее мирных холмов 
взвились клубы пламени и дыма. И в то же самое мгновение свист ядер прорезал 
все видимое человеческому глазу пространство в тысяче направлений. 

Французы обстреливали левый фланг русской позиции со своих шевардинских батарей.
 Больше сотни орудий, главным образом двенадцатифунтовых, било по войскам 
Багратиона.