И снова в возражениях генерала Беннигсен почуял недомолвку. Тучков, конечно, 
меньше всего боялся артиллерийского огня французских батарей. Но чего же 
опасался он? Беннигсена охватил гнев. Это бывало с ним очень редко, зато, - как 
обычно случается с людьми выдержанными, по внешности холодными и-спокойными, - 
чем реже находили на него припадки гнева, тем сильнее потрясали они все его 
существо. В эти страшные минуты у Беннигсена отнимались колени, горло сжималось 
железным кольцом, глаза ослеплялись невидимым блеском ярости, - он переставал 
дышать и понимать что-нибудь, кроме своей злобы. В войну 1807 года было даже 
так, что, придя в состояние бешенства, он лишился чувств, - упал в обморок, как 
жантильнейшая из девиц. И теперь он был близок к тому же. Беннигсен хотел 
топнуть ногой - земля расступилась. Хотел крикнуть - вырвался хрип. 

- Немедля выводи корпус... Я... 

Тучков отдал честь, повернулся и сказал своему квартирмейстеру: 

- Выводи, братец, дивизии к левому флангу. А я ни за что больше не отвечаю! 

Глава тридцать девятая 

Известно: где тесно, там солдату и место. У костра фельдфебеля Брезгуна 
постепенно собралась почти вся карабинерная рота. Гренадеры подходили один за 
другим и, покуривая трубочки с травой-тютюном, неторопливо ввязывались в 
разговор. 

- Дума за горами, а смерть за плечами, - вздохнул кто-то. 

- Ты это, Кукушкин, оставь! - строго приказал Иван Иваныч. - В канун боя оставь 
это! 

- Да ведь жутко, Иван Иваныч! - отозвался Кукушкин. 

- Жутко! Ну и что ж, коли жутко? И в секрете иной час жутко бывает! А сумеешь 
себя разважить - и ничего. Что же такое, что жутко? 

- Не помрем, так увидим, - с небывалой серьезностью проговорил Трегуляев. - Вон 
сколько собралось нас тут! И кого нет! Ты, Кукушкин, тверской, что ли? Стало - 
ряпушник. Чучков - арзамасский, из лукоедов. Мышатников - с Амценска, цыгане 
семь верст объезжали. Калганов - сибиряк, соленые уши. Тужиков - огородник 
ростовский, ездил черт в Ростов, да набегался от крестов. Круглянкин всем хорош 
бы, дадуляк! Вишь, сколько нас, всяких-разных, много! А настоящий-то страх у 
всех один. 

Трегуляев встал, прошелся кругом огня и хотел было продолжать свои рассуждения 
дальше, но ему не дал Старынчук. Рекрут тоже встал, раскрыл рот, глотнул воздух,
 как рыба, высунувшая голову из воды, взмахнул руками, опять раскрыл рот и 
сказал: 

- Ат, почекай, пан Максимыч, воробьем чиликать! Не рушь гнязда! Моя казка без 
сорому: не бийся, товарыство, хранца, ни смертного року! 

Если бы Старынчук заржал конем или закричал выпью, карабинеры удивились бы 
меньше. Уж очень привыкли они к его молчаливости. Все удивились, а Трегуляев, 
кроме того, и рассердился: 

- Ах ты бабий корень! Еще и каши нет, а он хлебало настежь. Да ты сперва 
дослушал бы, чем меня с речи сшибать. У всех у нас настоящий страх один: 
оглянешься на Москву, так и на черта полезешь. Вот какой наш страх! Солдатский, 
честный, без зазора и стыда! Не в похвалу говорю, а от правды, как есть. Этак 
воробьи не чиликают... как я сказал... 

Трегуляев был взволнован. Брезгун поднял голову. 

- Хорошо ты сказал, Максимыч. Да и Влас недурно молвил! Свят день ждет нас - 
битва святая. В разум возьмите: через поле бородинское две реки текут, а к ним 
два ручья тянутся. Небось о прозваньях не сведали? Колоча да Война, Огник да 
Стонец... Понимать это надобно: штык и огонь стоном пройдут по военному этому 
полю. Это - раз! А второе - Михайлов-то сколько со" шлось! 

- Каких Михайлов, Иван Иваныч? 

- А вот, гни на пальцах: Михаиле Ларивоныч Кутузов, Михаиле Богданыч Барклай, 
Михайло Андреич Милорадович, Михайло Семеныч Воронцов... И у французов - Ней. 
Его ведь Мишелем звать, а по-русски опять же - Михайло. 

Фельдфебель снял кивер и перекрестился. 

- В главе же семнадцатой книги пророчеств Исаевых прямо честь можно: "В те дни 
восстанет князь Михаил и ополчится за люди своя". Ну-тка? Каки-таки дни? 
Какой-такой князь Михаил? Завтра светлейший князь восстанет за Русь! И мы -