выступил вперед. 

- Ваше сиятельство! Приказ не для размышлений отдается. Исполняется же по 
разуму, - хорошо или худо. Проще быть не может: насядут французы передки и 
ящики прочь, орудий не свозить; картечью в упор бить. При самой лишь крайности 
людям уходить, а орудия и тогда оставлять на месте... 

- Так, душа, верно! - подтвердил Багратион. Травин показал своей беспалой рукой 
на Угодникова. 

- Вот лучший канонир роты моей, ваше сиятельство. Он плачет. 

Действительно, крупные градины слез медленно сползали в густые черные бакены по 
бледным щекам солдата. 

- А на смерть с улыбкой ходит! Стало быть, пушка ему жизни ценней. Мы будем 
оставлять орудия. Однако надобно же, ваши сиятельства, чтобы пехота отбивала 
их! Отдать - трудней, чем отбить! 

Багратион вскочил, быстро подошел к Травину и обнял его. 

- Душа-поручик! Ухарь и смел ты - генералам советы подавать. Впрочем, и 
генералы российские не без смелости за пользу спасибо сказать. Где увидит 
пехота, что артиллерия, пушки бросив, уходит, тут и в дело встрянет. Едем, граф 
Александр Иваныч, к Раевскому, - еще подтвердить ему все то надобно, дабы 
солдат, зная дело свое, спокоен был. А Ермолов ужин свой, видать, без тебя 
съест... 

Жуковский шел вдоль позиции, направляясь к левому флангу, за оконечностью 
которого, в двух верстах от гренадерской дивизии принца Карла Мекленбургского, 
стояло московское ополчение. Поэт был рад случаю, который показал ему 
Багратиона въявь и близко. "Певцу во стане русских воинов" не хватало 
посвященной князю Петру Ивановичу строфы. Но, как ни старался Жуковский 
переложить в звучные, торжественно-сильные слова свое впечатление, ему это не 
удавалось. Насколько легко складывались в "Певце" величественные и живые образы 
Кутузова, Раевского, Платова, Коновницына, настолько труден оказывался 
Багратион. "Не потому ли так неуловим он, - с досадливой грустью раздумывал 
Жуковский, - что скрыт в малом теле его громадный солдатский дух? А солдата 
русского не знаю я... 

И дабы узнать его, Травин говорит, многое, многое надобно..." Поэт спотыкался 
на ямах и рытвинах, блуждая по кустарникам, обходя овраги и логи, и не замечал 
того, что делалось вокруг. Между тем русская армия готовилась к бою. Пехота 
чистила ружья, заменяла в них старые кремни новыми. Кавалеристы осматривали 
подпруги, точили сабли. В артиллерии укреплялись постромки, смазывались колеса, 
травились запалы, принимались снаряды. Везде было хлопотно, но не шумно. 
Быстрота и точность действий не требовали слов. Все совершалось как бы само 
собой. Наконец Жуковский добрел до того места, где посреди тонкой березовой 
заросли расположился гренадерский лагерь. Отсюда было рукой подать и до 
ополченского. Но в это время поэта обогнали дрожки с высоким и тощим седым 
генералом в огромной шляпе с разноцветным плюмажем. У первого ведета{97} 
генерал приказал своему кучеру остановить коней и подозвать солдата. 

- Чье охранение? - спросил он громко и отчетливо, но не чисто выговаривая 
русские слова. 

Из кустов выскочил офицер и, тотчас узнав начальника главного штаба барона 
Беннигсена, вытянулся и доложил: 

- Второй гренадерской дивизии, ваше высокопревосходительство! 

Гремя саблей и шпорами, Беннигсен медленно сошел с дрожек. Несколько минут он 
внимательно оглядывал местность, и хотя ничего не говорил, но узкие губы его 
приметно шевелились. Что-то не нравилось ему в том, что он видел, так сильно не 
нравилось, что он раза два-три возмущенно пожал плечами. 

- Чья бригада? 

- Полковника князя Кантакузена. 

- Пошлите, господин офицер, за полковником. 

Вскоре в кустах обозначилась чернявая плотная фигура князя Григория Матвеевича, 
спешившего вразвалочку и не очень торопко на зов генерала. 

- Кто поставил вас тут, полковник? Квартирмейстерский офицер по приказанию 
генерал-квартирмейстера, ваше высокопревосходительство! 

- Зачем делает полковник Толь такие глупости! - сердито воскликнул Беннигсен и, 
взяв Кантакузена под локоть, начал поворачивать его туда и сюда. - Зачем вы не